Лесной исчезнувший мир. Очерки петербургского предместья

За воротами я снова оказывалась в еще одном, отличном от нашего, мире. Свободно войти в парк тогда было нельзя, требовалось пройти через проходную и предъявить пропуск. Пропуск выписывался на ребенка, то есть на меня, а маму или еще кого-нибудь пропускали как сопровождающих.

^{Перед поездкой в Колтуши на Биологическую станцию И.Л. Павлова. 1936 г.}

Парк с тех пор почти не изменился, только постарел, и в центре, в круге перед главным зданием, тогда был более ухожен. Слева от аллеи широко раскинули свои мохнатые ветви две роскошные голубые ели. По всей окружности шла окантовка кустарником барбариса. Сквозь зелень, а зимой сквозь заснеженные ветви просматривается торжественное главное здание института. Дальше – такой же белый, но более скромный – второй корпус. Все говорит о красоте, гармонии, о каком-то величавом спокойствии, строгости и достоинстве. Даже причудливый силуэт водонапорной башни как-то органично вырастал среди хоровода окружавших его сосен, возвышался над ними и сам чем-то похожий на гигантскую сосну казался их властелином.

^{Старшая немецкая группа, в центре – Антонина Карловна. 1938 г.}

Первый же день пребывания в детском саду был отмечен в моей биографии тем, что впервые в жизни я получила в руки ножницы. Дома мне брать ножницы никогда не разрешали. К детскому же саду (так велели) мне сшили новый синий сатиновый халатик. Когда я вернулась домой, то оказалось, что на карманчиках сверху посередине аккуратно вырезаны два маленьких треугольничка. Реакция со стороны домашних была странноватая: ни выговора, ни шума, наоборот – немая сцена.

Детский сад Клуба ученых в довоенные годы, если писать о всем его укладе, умении организовать детскую жизнь, атмосфере исключительной доброжелательности и высокой культуры, заслуживает, по крайней мере, отдельной главы.

^{Кукольный уголок немецкой группы в детском саду. Справа налево: Р. Кельзон, Э. Желудева, Л. Клява, Г. Кравченко. 1936–1937 гг.}

Но здесь она как-то не укладывается, и не только из-за объема наплывающих воспоминаний, но и из-за того, что она потребовала бы иного подхода, иного ракурса отражения и размышлений.

Детский сад был для нас чем-то вроде дошкольного Лицея (в том первоначальном, пушкинском значении этого слова). Две английские и две немецкие группы. В английских воспитательницами были Елизавета Жозефовна и легендарная мисс Нельсон – невысокая, суховатая пожилая дама с буклями (тот же типаж, что и мисс Хадсон в «Шерлоке Холмсе» Игоря Масленникова). У нас воспитательниц звали Ольга Васильевна – в младшей немецкой группе и Антонина Карловна – в старшей. Заведующая детским садом – Тамара Ивановна. И еще нас курировала одна очень важная и серьезная дама с орденом Красного Знамени на груди – Конкордия Федоровна Рожанская (фамилия запомнилась потому, что ее произносили, говорили еще, что она прямо связана с Крупской).

Раньше, чтобы попасть в помещение детского сада, нужно было пройти через главный вестибюль Клуба ученых, где в правом углу стояли мраморные «Три грации». Слева – дверь в наше крыло. Вдоль коридора – шкафчики для одежды с опознавательными знаками в виде нарисованных на дощечках ягод, овощей и фруктов. Три группы слева, одна – справа, окнами во двор, в конце коридора – большой зал для игр, музыкальных занятий и праздников. Перед самой войной за ним пристроили еще один зал, где устроили спальню для отдыха в «тихий час». (Над ним во внешкольном отделе Клуба появился такой же зал, оборудованный как концертный. Уже в школьные годы мне случалось выходить на его сцену.)

Немецкий язык мы учили в разговоре, настольных играх и слушая сказки, их в младшей группе нам читала Ольга Васильевна. Но кроме сказок она читала, а мы разглядывали и обсуждали короткие рассказы в картинках, по существу – комиксы, которые в нашей русской детской литературе совсем не встречались и которые назывались «бубенштрайхен» («проделки мальчишек»), всякие там «Плим и Плюм», «Макс и Мориц». Меня удивляла не только форма рассказа, но и какой-то иной, более жестокий смысл содержания. «Проделки» часто оказывались далеко небезобидными, а назидательные истории иногда заканчивались трагично. Немецкому «Степке-растрепке», не желавшему стричь ногти, отрезали их вместе с пальцами, а мальчик, не хотевший есть суп, допрыгался до могильного холмика. Что это – первое ощущение разности менталитета? Правда, у Антонины Карловны истории были добрее. Там «Муммельхен» и «Пуммельхен», превратившись в очень маленьких человечков, бродили среди зарослей черники и другой ягодной и травяной поросли.

Постепенно приобщали нас и к высокой литературе, к стихам Гете и Шиллера. На каком-то празднике я бодро читала «Лореляй». Русская поэзия тоже не оставалась забытой: «Зима не даром злится» и «Жаворонок звонкий» – это все из детского сада.