Лесовичка

— Полно убиваться… Грешно плакать так-то, девонька… Матушка отличает… Матушка, можно сказать, из целого сонма выбрала… а вы так неистовствуете, красавица вы моя! О Господи!.. слез откеда берете-то! Словно не на безгрешное, ангельское празднество, не на радость духовную, а на смертное дело вас ведут… Опомнитесь, Ларенька, опомнитесь, краля моя писаная… Христовой невестой будете… Госпо…

— Не хочу в обитель! Не хочу быть монахиней! Не хочу! Слышишь? Не хочу! Не пойду в обитель. Умру лучше, а не пойду! Так пусть и знают! Умру! Да! Да! Да!

Теперь уже Лариса не лежала, захлебываясь в слезах. Высокая, стройная, она выросла перед послушницей. Красивые глаза ее горели злым, неприязненным огнем. Обычно рассудительная и спокойная девушка, она вся теперь кипела возбуждением.

— Что вы, Ларенька, что вы, царевна моя распрекрасная, что вы раскричались так? — затянула было снова Уленька и вдруг осеклась.

Прямо ей в лицо уставились два с лишним десятка таких жгучей ненавистью горящих глаз, что она запуталась, смолкла и, подхватив для чего-то свою черную ряску рукою, поспешно пробормотала что-то и юркнула за дверь.

— Ушла! — вздохом облегчения вырвалось из груди девочек. — Теперь, Лариса, говори.

Королева села. Вокруг нее сели остальные. Маркиза Соболева пробралась к «королеве» ближе других и, положив на колени королевы свою белую головенку, смотрела ей в лицо полными скорби и участия глазами.

Верный рыцарь — Игранова — поместилась у ног Ларисы и, судорожно подергивая ртом, кусала губы, чтобы не дать воли охватившему ее волнению. Остальные девочки плотнее окружили их.

— Говори, Ларя, говори.

— Да что говорить, девочки, что говорить-то! — с тоскою и озлоблением вырвалось из груди Ларисы. — Позвала «она» меня сейчас и говорит: «Знаешь, зачем я в обитель еду?» — Не знаю, говорю, а у самой сердце екнуло, недоброе словно что-то чуяла душа. Не знаю, говорю, матушка. А она ухмыльнулась да и говорит: «Готовься предстать перед праведные очи матушки игуменьи… После праздников и елки у княгини отвезу тебя я туда»… Как услыхала я это, так и бухнула ей в ноги… — Матушка, не губи! Матушка, оставь у себя, не неволь! Не гожусь я в монахини. Грешница я. Мирская душа во мне… А она мне на это: — «Душа что воск. Разогреешь ее молитвами, и станет она топиться и таять от жизни иноческой. Так мы решили с матушкой игуменьей, — так тому и быть. Готовься стать инокиней!»

— Все кончено теперь! — заключила, зарыдав вновь и заламывая руки, Лариса.

Примолкли, притихли девочки. Горе было велико.

Трудно было помочь такому горю. Мраком и безнадежным отчаянием наполнились детские души. Помочь нельзя.

— Ларенька, милая! Отнимут от нас тебя, Ларенька! — прокричала маленькая Соболева.

— Маркиза, молчи! Не рви душу… И без того тошно… О, если бы только силу мне!

И «мальчишка» довольно недвусмысленно погрозила кому-то кулаком в пространство.

— Бодливой коровке Бог рог не дает, — съехидничала Юлия Мирская, выставляя из-за чьей-то спины свою черную голову.

— Юлька, молчи, девушка-чернявка… А то, ей-Богу, кусаться буду… Убирайся к своей Уленьке… Вы с ней пара! — бешено крикнула Игранова и топнула ногой.

— Сама убирайся к уличным мальчишкам, там твоя компания! — огрызнулась Юлия.

— Девицы, не ссорьтесь!.. Тут надо думать, как Лареньке помочь, а они грызутся! — вмешалась Паня Старина.

— Да как помочь? Как помочь-то! Если написать Ларисиной бабушке письмо, мать Манефа перехватит… а самим в кружку опустить нет возможности. О, Господи! Затворницы мы тюремные! Заживо погребены от людей!

И «правда в ряске» злобно ударила кулаком по ночному столику.

— Ничего не поделаешь! Смириться надо, Ларенька!

И серебряная голова маркизы прилегла на плечо Ливанской.

— Бедная! Бедная Ларенька! — присовокупила она нежным печальным голоском. И вдруг заплакала. Заплакали и остальные.

В болезненно настроенном воображении вырисовывались перед каждой из них суровые стены обители, молчаливо-угрюмый сонм монахинь, карающая за малейший недочет неумолимая игуменья и весь ужас монастырского заточения, который, как им казалось, неизбежно ждал их общую любимицу Ларису.

Слезы усилились и перешли в рыдание. Стонами горя, первого молодого горя, наполнился мрачный пансионский дортуар.

И вдруг свежей струею влилось нечто в это общее беспросветное отчаяние юных подруг.

— Тише! Не плачьте! Горю можно помочь! — раздался сильный, молодой голос за их плечами.

В один миг поднялись опущенные головки, и залитые слезами лица обратились в ту сторону, откуда послышалась твердая и смелая речь.

— Ксаня! Лесовичка! Что придумала ты?

Ксаня молча выдвинулась вперед. Ее черные глаза горели мыслью.

Ей дали дорогу, расступившись, пропустили к Ларисе, усадили рядом на постель.

— Ну… ну… говори, что придумала, Ксаня!

Она обвела толпившихся вокруг нее девочек своим сверкающим взором и произнесла твердо и резко, с налета:

— Ей бежать надо, Ларисе… К бабушке… в Петербург… просто бежать, — сказала Ксаня.