Лесовичка

— Вот бы ее за это, доносчицу, язву, кляузницу!

— Свое получит! Не останется без гостинца!

— А все же ловко выхватили Лареньку!

— Что и говорить!

— Небось, уж на вокзале теперь!

— Какое! Катит!

— Неужто уж в поезде?

— А ты думала как?

— Слава Богу!

Девочки тихонько крестились и поздравляли друг друга. Но, несмотря на приятное сознание, что Лариса находится теперь вне всякой опасности, где-то в самой глубине детских душ разгоралось яркое пламя тревоги.

Все знали, что «доносчица» Уленька вместе с сестрой Агнией больше двух часов пробыли у матушки в келье, что позвали туда Секлетею и Назимова и что, наконец, после пансионского ужина, в Манефину келью плавной и неторопливой походкой пришел отец Вадим, приглашенный письмом от матушки.

«Ну, будет теперь потеха!» — с тоскою говорили девочки, и души их наполнялись все больше и больше тревогой.

Озабоченные и унылые прошли они в спальню. Молчаливо разделись и тихо-тихо разошлись по своим постелям. Обычные болтовня, шуточки и беседы заменились полной тишиной.

— А знаете, девочки, покаянной отповедью это пахнет! — неожиданно раздался голос Пани Стариной среди возникшей мертвой тишины, когда сестра Агния, прикрутив лампу, вышла из спальни, закончив свой вечерний обход.

— О, Господи! Не приведи Боже! — простонал чей-то голос, — душу они нам вытянут своей отповедью, всю душу по капле!..

— Да неужто ж и впрямь?

Предположение девочек оказалось верным.

Когда они на следующее утро появились в классной, то увидели там высокую, сухую фигуру отца Вадима.

Посреди учебной комнаты стоял аналой. На нем лежали крест и евангелие, как на исповеди. Едва пансионерки, низко отвесив поясные поклоны священнику, заняли свои места, как вошла мать Манефа в сопровождении Уленьки, с каким-то особенно смиренным видом следовавшей за нею.

— Вот, батюшка, перед вами налицо великие изменницы, — слегка кивнув головой на почтительные поклоны девочек, произнесла Манефа. — Они столкнули с пути истинного подготовленную для венца иноческого невесту Христову. Они сбили ее на путь мирской, суетный и шумливый. Они погубили чистую душу великим соблазном светской жизни. Пусть же покаются, кто из них сделал это, кто нашептывал в уши Ларисе Ливанской мятежные, грешные речи. Это они устроили ей побег — ей, уже готовой молодой инокине, посвятившей себя тихой и благочестивой монашеской жизни! Пусть же та, кто сделала это, покажется перед очами своего духовника, перед крестом и евангелием! — заключила грозно и сурово свою речь матушка.

— Пусть покается. Покаяние облегчит душу! — спокойно и строго произнес о. Вадим.

Его бледные пальцы нервно пощипывали редкую бородку. Небольшие, холодные, серые глаза суровым взором окидывали притихших девочек.

И, помолчав немного, о. Вадим произнес, отчеканивая каждое слово:

— Парасковия Старина, ты ли виновна в поступке Ларисы, ты ли знала о нем?

— Знала и виновна, батюшка! — тихо отозвалась та.

— Встань и подойди сюда!

Паня покорно поднялась со своего места и вышла на середину классной.

— Раиса Соболева!

— И я грешна, батюшка!

Соболева, робкая и дрожащая, присоединилась к Пане.

— Ольга Линсарова, Ксения Марко, Юлия Мирская, Зоя Дар! — вызвал по очереди батюшка.

Названные девочки с потупленными головами вставали, кланялись и выходили на середину, беззвучно шепча:

— Каемся, виновны, батюшка!

Наконец две последние пансионерки, сестрицы Сомовы, Даша и Саша, прозванные сиамскими близнецами за их постоянную, неразлучную дружбу, по примеру других, вышли на середину класса. За ними последовали и остальные.

— Все виновны, все! — шептали совместным шепотом взволнованные девочки.

Но вот к ним скользнула вертлявая и юркая фигура Уленьки, с вытянутою вперед головою.

Ее раскосые глаза косили больше чем когда-либо.

Два багровые пятна румянца играли на щеках.

Девочки с невольным замиранием сердца подняли на нее взоры. Ничего доброго не предвещала ее черная, словно из-под земли выросшая перед ними фигура.

— Неправда, девоньки, не верно, милые! Клевещете вы на себя! — запела-затянула она со своим обычным слащавым смирением. — Клевещут они на себя, батюшка! Виновна одна, а вину ее на себя другие приняли… Вот кто виновен!

И, злорадным, торжествующим взором обжигая Ксаню, Уленька направила прямо на нее свой костлявый палец.

— Виновата она, Ксения Марко! — еще раз торжествующе проговорила Уленька.

* * *