Лесовичка

— Какая низость! Мужайтесь, Корали! Браво! Браво! Браво!

Это крикнула из губернаторской ложи, перекинувшись через барьер, смуглая красавица с черными глазами.

Странно подействовал на меня этот крик. «В меня верят… Мною восторгаются… Меня признали!» — вихрем пронеслось в моей голове, и снова какая-то могучая посторонняя сила подхватила меня и понесла высоко-высоко…

Кончился монолог Реневой. Кончилась моя роль. Усталая, но счастливая я вышла раскланиваться к публике.

Публика стонала, публика безумствовала. Мое имя произносилось сотнями голосов. Помимо воли я взглянула в крайнюю ложу. Смуглой женщины не было там. Немного озадаченная и неприятно удивленная ушла я со сцены и прошла в уборную.

Там была Зиночка, а с ней высокая, стройная дама, в черном бархатном платье, с пышным начесом черных волос, с тонкими, красивыми руками, с темным, неизъяснимо ласковым взглядом кротких, печальных глаз… Зиночка влюбленными глазами смотрела на черноокую красавицу.

Лишь только я появилась в дверях, последняя быстро приблизилась ко мне, подняла затянутые тонкой лайкой стройные руки мне на плечи и, нежно заглядывая мне в лицо своими печальными глазами, заговорила:

— Дитя мое! Восторгаться вашим талантом, хвалить вас, говорить вам банальные фразы — пошлость. Скажу одно: спасибо за то, что вы меня, старую актрису, научили, как надо играть… За один этот вечер вы взяли, вынули и унесли мое сердце… К сожалению, я должна уехать с ночным поездом сегодня. Но через два-три месяца я буду здесь, и тогда… тогда мы еще не раз увидим публику с этих подмосток, не правда ли, Корали? Я не оставлю вас отныне и, если понадобится, разыщу на дне морском.

И, коснувшись моего лба нежными, мягкими губами, она исчезла, легкая и воздушная, как нежная фея, за дверью моей уборной…

— Кто это? — с невольным вздохом сожаления вырвалось у меня, и сердце впервые сжалось чем-то новым, неведомым мне еще до сих пор. Это была жалость. Бесконечная жалость к себе оттого только, что волшебный сон длился так недолго и что «она» ушла и не скоро вернется опять.

— Кто это? — еще раз спросила я Зиночку, глядя все еще вслед удаляющейся стройной фигуре.

Та широко раскрыла рот и выпучила глаза.

— Как, ты не знаешь? Ведь это Нина Белая, это наша знаменитость!

Февраля… 190… г.

Последние дни февраля. Пост уже наступил. А мы играем. Дела идут отлично. Последние дни февраля такие мягкие, нежащие. Они уже дышат весною. Да, да, я уже чую весну. В эту пору такая прелесть в лесу. Снег нахохлился и потемнел… Лед в ручье тоже потемнел, надулся… Воздух стал такой хрустально-прозрачный… Тает… В марте выглянут первые скромные головки подснежников… Проклятие судьбе, взявшей меня оттуда!.. Никакой успех, никакие аплодисменты и восторги толпы не вернут мне моего леса, моего старого леса… О, если бы снова туда!.. А мы играем…

Поля нет больше с нами. Труппа потребовала его удаления из-за меня. Не вся труппа, конечно, а папа Митя, тетя Лиза, Громов, Зиночка и другие. Арбатов подтвердил это требование, и Истоминой осталось покориться. Две безобразных поступка Поля со мною заставили возмутиться всех. Он вышел из труппы, но не перестает преследовать меня при встречах насмешками.

Говорят, Миша Колюзин больно прибил его тогда, после истории со шлейфом.

— Правда это, Миша? — спросила я его как-то, когда он завернул к нам с урока, который дополнял его скудный заработок в театре.

Он только тряхнул кудрями и весело рассмеялся.

— Для Киттички и для Зиночки, — продолжал Колюзин, — я не только этого маклака, а и самого Громова, если он когда-либо вас обидит, в бараний рог согну… И плакать не позволю, потому что Зиночке я по гроб жизни обязан, пригрела она меня, сироту, выручала нередко… а вы… Да за ваш талантище я вам в ножки поклонюсь, вот что, барышня!

Миша сирота. Он учился в семинарии и готовился быть «духовным». Но неудержимая страсть к театру привела его сюда. Таланта особенного у Миши не замечается. Он играет без раэбору всякие роли, получает пустяки и, в помощь к скудному жалованью, дает уроки детям. Зиночка приняла в нем горячее участие, угадав, что под этой бурсацкой грубоватой внешностью бьется женственно-доброе, мягкое и отзывчивое сердце, готовое вступиться за каждого обиженного людьми.

Я, Зиночка и Миша почти неразлучны. Истомина с ненавистью поглядывает на нас и шипит нам что-то вслед при встречах. Она и прозвища дала нам всем троим: Миша — «мужик», я — «дутая знаменитость», Зиночка — «цыплячья смерть». Злая женщина! Не трогают нас ее нападки!

Марта 190… г.

Вчера наша труппа впервые узнала мою тайну, впервые узнала, кто я. До сих пор, кроме Арбатова, никто этого не знал, даже Зиночка. Согласно желанию Арбатова я хранила тайну и на все вопросы отвечала уклончиво.