Лестница Якова

Юрик завел Нору в излюбленные места тусовки – “Performance Space 122”, “Collective Unconscious”. Народу там в это время почти не было, только пустые банки из-под колы, пакеты, части разъятого велосипеда, грязный тюфяк, спальный мешок и сломанный зонт олицетворяли собой это самое “Коллективное бессознательное”. Это и впрямь было место придонных радостей и шальной свободы, место, где поют, пьют, играют и ширяются поздними вечерами и ночами. Стало немного не по себе. Обошли несколько похожих площадок: кое-где Юрика знали, с ним здоровались, он гордился своей причастностью к этой андеграундной жизни. Несколько ребят мертво спали, завернувшись в спальники. Один явно пьяный старик проснулся, вылез из кучи тряпья, попросил денег. Конченый человек.

– Дай ему доллар, мам.

Нора дала.

Юрик вел Нору извилистым путем. Хотя у нее была карта, но ей не хотелось в нее заглядывать, и она лишь приблизительно понимала, как они двигаются. В этом городе сильнее, чем во всех известных ей городах, работал невидимый компас, тянуло то на север, то на юг… Но они шли как раз на восток, к Ист Ривер.

На Авеню А, между Седьмой Авеню и Сан-Марк Стрит, обнаружилась какая-то дыра в стене, где приютился магазин. Юрик сунулся туда.

– Сейчас фалафель съедим! Самый дешевый во всем городе – 1,25! – объявил он. – Все наши сюда бегают. Отличные фалафели. Ахмед-хромой хозяина зовут…

Нора взяла из рук Ахмеда горячую тонкую лепешку с начинкой, куснула и подумала: если бы мне было восемнадцать лет, я бы здесь застряла на всю жизнь, никуда бы отсюда не уехала. Хотя, конечно, опасное место. Как будто сирены поют и зазывают, но не съедают сразу, а высасывают постепенно… Но пока призрак опасности лишь придавал очарование месту. Город, как огромный слон, подставлял любознательным зрителям то один бок, то другой, то хвост, то хобот…

Потом Юрик повел ее в “Nuyorican poets cafe”. Посетителей в это предвечернее время было немного, а по стенам висели фотографии страшно знаменитых людей, из которых Нора узнала только Че Гевару. Юрик впервые в жизни оказался более информированным: “Смотри! Это Аллен Гинзберг”. Под его фотографией – малосимпатичная рожа! – висело его высказывание, написанное белыми буквами по черному фону, – “the most integrated place on the planet”.

Здорово сказано, но перевести на русский невозможно… Интегрированное место… Но понять можно – место равенства людей, отсутствия сегрегации, свобода выражения до крайних пределов и вообще без пределов. Норино книжное знание выдало ей немедленно все артистические кафе начала века – парижские “Де Маго” и “Ротонда”, петербургский подвал “Бродячая собака”, барселонская пивная “Четыре кота”. Все они приходились предками в третьем колене этому Нью-йоркскому артистическому гнезду, но пахло не декаденсом, не футуризмом и “дада”, а социальным протестом, революцией и терактами… Здесь был сегодняшний и отчасти немного вчерашний авангард, все на условно-передовой линии фронта – и музыка, и поэзия, и перформанс, и все это не имело никакого отношения ни к мейнстриму, ни к коммерции. Крутили какую-то фантастическую оперную певицу, Нора даже остановилась, прислушиваясь, но Юрик махнул рукой и сказал, что это поет контртенор… Такой высокий мужской голос, в Италии была специальная музыка для кастратов. И музыку специальную для них писали. А сейчас снова в моду вошли эти голоса, – объяснил Юрик и обрадовался: а ты раньше не знала?

– Да знала, знала. Просто никогда не слышала…

“Ну и Юрик! Ну и местечко! – восхитилась Нора. И подумала: – Надо срочно отправлять его на учебу, куда угодно. Здесь можно увязнуть на всю жизнь…”

Ей и самой здесь все очень нравилось: растаман со сложно устроенной прической и с попугаем на голове, анорексичная девица, перебинтованная с ног до головы как египетская мумия, гитарист, при виде которого Юрик чуть сознание не потерял – “Мам, это сам Джон МакЛафлин!..”

Компания за соседним столиком как будто играла в карты – но на самом деле не играли, а знаменитый гадальщик открывал им судьбу на картах “таро”. В темноватом углу сидел в позе лотоса двухметровый необычайно белый человек в оранжевой накидке буддийского монаха. Альбинос.

Пешком дошли до Бликер-стрит. Нора устала. День клонился к вечеру. На входе в метро Нора сунулась покупать билеты. Юрик заглянул в кассовое окошко, оживленно заговорил с пожилым чернокожим в форме служащего метрополитен. Нора не понимала ни слова. Отошла. Кассир открыл боковую дверку, вышел из своей клетки, пожал Юрику руку, дружески хлопнул по спине. Разошлись. Юрик радостно сообщил, что этот дядька потрясающий гитарист, старый хиппи, который к старости лет пошел работать, зовут его “Gnome poem” – стих гнома, а как на самом деле его зовут, он и сам забыл…