Лета 7071

До позднего вечера палил воевода Морозов по посаду. Восемь возов ядер раскидал… Литовцы после обеденного звона вовсе перестали отвечать на пальбу. На вылазку тоже не решились… Затаились за стенами и не вызырали даже. Это и радовало Морозова, и настораживало. Настораживало — слишком уж опрометчивое спокойствие литовцев. Не то вправду Довойна уверился, что русские пришли на малую досаду — пограбить да пленных набрать — и к ночи уберутся, не то послал за подмогой и теперь, затаившись, поджидал ее подхода, чтобы ударить сразу с двух сторон.

Высланные далеко за Полоцк дозоры подтвердили опасения Морозова. К Полоцку шло литовское войско — небольшое, тысячи две конницы, но шло быстро и к ночи могло подойти к Полоцку.

Последний, вернувшийся уже после захода солнца дозор доложил, что войско это остановилось станом на ночь верстах в пяти от города: сидят тихо, костров не жгут и даже дозоров вперед не шлют, чтоб не открыть себя.

— Ах ты, старый обмылок! — и ругался и торжествовал Морозов, проведавший о замыслах Довойны. — Мнил устроить мне баню! Небось руки стер от довольства!? Ну да поеборзись, поеборзись, почечуй тебе в гузно! С рассветом узришь, что не толико в вашем бору лисы водятся.

Лишь стемнело, прискакал к Морозову гонец. Русское войско было в четырех верстах от города. Морозов тотчас приказал наряду кончать пальбу, пищальников увел из-под стен, притушил костры…

Ночь сулилась быть темной. Скрюченная от стужи луна медленно вползла на холодную чернь неба, недолго помельтешила в сгущающихся облаках, обложивших к заходу солнца большую часть неба, и спряталась за их плотной завесой. С темнотой пришла тишина — тяжелая, неразрушимая, не поддающаяся никаким звукам. Чем больше прорывалось их, тем плотней становилась тишина — она словно боролась с ними, отвоевывая себе хотя бы ночь.

Черной громадной глыбищей высился в темноте Полоцк — беззвучный, затаившийся, как какой-то страшный и грозный зверь, настороженно стерегущий свои владения.

Русский стан тоже затаился, только кое-где сквозь темень просвечивались, как прорехи, тусклые пятна костров, нарочно поддерживаемые, чтобы их видели литовцы и знали бы, что русские не ушли от города. Как раз это и должно было заставить их спать спокойно. Они непременно знали уже о подошедшем к ним на подмогу войске и готовились поутру отплатить русским за их дерзость.

Воевода Морозов отослал гонца назад к царю, велев передать, что литвина он стережет крепко и войску можно спокойно подступать к городу.

В стане стали ждать подхода главного войска. Морозов разослал ко всем воротным башням конные дозоры — следить, чтобы из города не вылезли литовские лазутчики и не пронюхали бы о подходе больших русских полков, Оболенскому велел быть начеку, дабы не прозевать подъезд даря, а сам поехал на похороны своих ратников.

Нынче у Морозова погибло пятеро. Немного… Порадовался бы воевода этому, да разве на похоронах радуются?!

Саженей за сто до могилы, вырытой в поле, за станом, Морозов спешился и эти сто саженей прошел пешком. У могилы понуро стояли десятка два ратников да с десяток посошных, которые рыли могилу и должны были ее засыпать. В неярком свете небольшого костра тускло поблескивали промерзлым тесом пять грубых, тяжелых гробов. Морозов остановился перед ближним, снял шлем…

— Со святыми упокой!.. — дрожащим от мороза голосом пропел полковой поп, заканчивая короткий молебен, размашисто осенил все гробы крестом и быстро спрятал руки в меховые рукавицы. — Поскорбим, чада мои, и порадуемся, — приклацывая зубами, сказал он, — ибо они изведали свой предел, чего не дано живым!

Посошники принялись заколачивать гробы. Кто-то тоскливо и зло сказал:

— Как жить ни тошно, а помирать тошней. Живот один толико бог дает, а отымат его всяк гад!

— Се верноть!.. — еще тоскливей, со вздохом поддержал его другой. — Жисть надокучила, а и со смертью не обыкнешься.

— Эка, затянули! — озлобился один из заколачивающих гробы посошников. — Како бабы!.. Не на живот рожаемся — на смерть!

— На смерть-то на смерть, да каждый норовит подоле с ней не стыкаться.

— Норовит?! — с прежней злостью сказал все тот же посошник. — А судьба — она идеже? Она, что ль, в хлеву у тя на ужах ⁹⁰ привязана? Она в кажный час на загривке сидит! Кого поторопней с ней стакнет, а кого намурыжит — сам кликать ее починает!

— На войне смерть хороша — расплохом берет, — спокойно и рассудительно сказал еще кто-то. — Пошто кручиниться, что сгинул в поле? Паче в поле, неже в бабьем подоле!

— Ин доброе слово речено, — вымолвил поп. — И по-мужецки, и по-ратницки! И воеводскому слуху селико приямо! Смерть на поле брани освящена богом, чада мои! Врата рая отверзны погиблым!

Когда поднесли крышку к последнему гробу, около которого стоял Морозов, воевода, до сих пор неотрывно смотревший в темноту, заглянул в гроб и узнал Тишку, убитого утром на его глазах. «Про меня вся Расея ведает», — вспомнил он его добродушную похвальбу и тихо сказал: — Пухом тебе земля, Тихон.

После погребения погибших Морозов вернулся в стан. В его шатре вместе с Басмановым и Оболенским сидел царь.