Лета 7071

Иван, видя, что его дар лишил Захарьина речи и тот вместо пристойной благодарности вот-вот непристойно плюхнется на колени, поспешил упредить его:

— Так что же, боярин, довлеть ты потешен моим подарком? Иль тебе по душе иная моя посулка?.. Золотой гроб?!

Преданно, с восхищением глядя на Ивана, Захарьин приложил кубок к груди и почтительно поблагодарил его.

— А врагов, государь, пережить нет возмоги, — прибавил он. — Враги нарождаются каждый день, как мухи, и живучи они, государь, ой как!.. Врагов подобает всеродно и неутомимо прать… Прать, государь, какомога!

— Полно, боярин!.. — широко, притворно улыбнулся Иван. — Нешто страшны так недруги наши, чтобы дела свои оставить да обратиться на них?! Пусть себе гомозятся! Все их умыслы и раченья пустошны и тщетны… Ибо не на человека они восстают, но на дела его. А дела наши святы! Велением бога нашего творим мы их, во имя веры нашей правой, во имя Руси, отчизны нашей, во имя грядущего дня! Недруги же наши. помышляют токмо о дне нынешнем… но приходящее днесь днесь и отыдет! И в дне грядущем не будет им части и жребия, ибо сердца их не правы перед богом!

— Истинно, государь!.. — умилился Захарьин, хотя и понял, что это надменное равнодушие к врагам — всего лишь изощренная нарочитость Ивана, хитрая уловка — не более, но уж очень проникновенно, убежденно и страстно говорил Иван, и красиво (умел говорить Иван), и Захарьин, даже понимая всю нарочитость Ивановой страсти, все же проникся ею. — Твое тщание, твои помыслы, дела твои — святы! И камень твой краеугольный, который отвергают недоброхоты и скудоумные строители, в грядущем здании ¹⁸³

соделается главою угла. И как писано: тот, кто упадет на сей камень, — разобьется, а на кого он упадет, того раздавит!

…По обе стороны от Ивана, на сяг ¹⁸⁴ от него, сидели: по правую руку — удельный князь Юрий, родной брат Ивана, глухонемой, пучеглазый уродец, жадно уплетавший изюм и запивавший его малиновым медом, рядом с ним сидел Мстиславский, рядом с Мстиславским — Челяднин, за Челядниным — князь Вишневецкий — лихой казачий атаман, бывший каневский староста и начальник всей литовской украйны, перешедший на службу к Ивану и получивший от него в вотчину Белев со всеми волостями и селами, откуда он приехал нынче на Москву, чтобы поздравить царя с великой победой и поднести ему свои дары, да и от него получить… Надеялся удалой днепровский казак, что московский государь не обойдёт его своими милостями и добавит к его вотчине городков и сел… Много служб сослужил он царю в его борьбе с крымцами: три раза ходил с отрядами промышлять над Крымом, до самого Перекопа доходил, громя татарские улусы и стойбища, дважды брал крымский город Ислам-Кермен и такого страху нагнал на Девлет-Гирея, что тот даже турецкого султана стал просить спасти его от беды. За те пять лет, которые Вишневецкий прослужил у Ивана, Девлет-Гирей только один раз решился напасть на московские окраины, да и то, дойдя лишь до реки Мечи и узнав, что Вишневецкий в Белеве, а другой, не менее страшный для него воевода Шереметев — в Рязани, с большим отрядом повернул назад и на обратном пути почти начисто переморил в зимней степи своих людей.

Вот каков он был, князь Дмитрий Иванович Вишневецкий, которого Иван посадил четвертым от себя! Сидеть на пиру четвертым по правую руку царя — велика честь, но не чести, не места искал Вишневецкий… Переходя на службу к московскому государю, оставил он два города в литовской украйне, принадлежавших ему, — Черкасы и Канев, а взамен получил только один. Он терпеливо ждал полного возмещения, а Иван почему-то не торопился увеличивать его владения. То ли просто по скупости, то ли оттого, что не совсем доверял столь отчаянному человеку и опасался создавать на своей земле еще один крупный удел, в котором тоже могла завестись (если уже не завелась!) крамола.

Вишневецкий часто наезжал в Москву — и по вызову царя, и по своей воле, и никогда не возвращался без подарков, но это были всегда не те подарки, которых он ждал от царя… Вот и нынче — щедро был одарен казачий атаман: лошадьми-иноходцами в полном уборе, оружием, доспехами, серебром — белью ¹⁸⁵ и утварью, шубами и мехами, поставами сукон, тафтой, камкой, жемчугом, рыбьим зубом, воском, солью, вином, но о самом главном, о том, чего больше всего ждал Вишневецкий, царь по-прежнему не заговаривал и даже не намекнул, не обнадежил…

Вишневецкий сидел хмурый, глаза его то выкатывались из глазниц, зло и брезгливо обрыскивая палату, то равнодушно заползали под веки — глубоко и надолго, и он становился похожим на дремлющего беркута.