Лета 7071

По левую руку от Ивана первым сидел большой боярин Василий Михайлович Глинский — двоюродный брат Ивана по линии матери… По разряду он значился третьим в наивысшей боярской раде — после Бельского и Мстиславского, но еще до женитьбы Ивана на Марье Темрюковне Глинский, открыто выражавший недовольство этим браком, попал в немилость, подвергся опале и только благодаря заступничеству митрополита был прощен царем. Иван ради прошения и челобитья митрополита Макария отдал вину Глинскому, но взял с него крестоцеловальную запись, в которой Глинский торжественно присягал на верность Ивану и царице Марье, давал обещание не отъезжать к польскому королю, не вступать с ним ни в какие переговоры и верно служить царю. С той поры Глинский понемногу отошел от дел, к тому же и хворь тяжкая навалилась на него… Пошла молва, будто ядом испортили его — по тайному приказу новой царицы.

Рядом с Глинским сидел коломенский епископ Варлаам, благословлявший нынче яства и пития, за епископом — чудовский архимандрит Левкий, единственный, пожалуй, кому пир был в пир и кому за царским столом было так же вольготно, как у себя в монастырской трапезной, а за Левкием — чего ждали и не ждали — Михайло Темрюк, меньший брат царицы.

Иван выслушал Захарьина с гордым спокойствием, сдержанно, коротко сказал:

— Пожалуй, боярин, одесную ¹⁸⁶ за наш стол, — и, проводив его глазами, приветливо примолвил: — Хлеб-соль и здравие тебе!

Захарьин сел пятым… По древнему обычаю, заведенному еще великими князьями, за столом государя, под каждой его рукой, садилось лишь пятеро… Они обозначали пять перстов каждой его руки и должны были быть самыми верными, самыми дорогими ему людьми, без которых он не смог бы обойтись, как без пальцев на своих руках. Не нарушал этого обычая и Иван: и за его пиршественным столом, как за столом его отца и деда — под каждой его рукой, — тоже неизменно сиживало по пяти человек, но перстами его рук они никогда не были и никогда он не мог сжать их в кулак…

— Скажи нам теперь, боярин, — вновь обратился Иван к Захарьину, — кто из званых на пир не явился?

— Княж Олександр Горбатый, государь, да княж Иван Хворостинин.

— Не буду спрашивать про Горбатого… — помрачнел Иван. — Хворостинин пошто же?.. Нешто все еще хвор?

— Помер княж Иван Хворостинин…

— Господи!.. — вздрогнув, прошептал Иван. — Помер?

— Помер, государь… Царство ему небесное! — перекрестился Захарьин.

Иван тоже перекрестился — молча, скорбно — и задумался, но вдруг, словно пожалев о своем молчании, решительно и как будто кому-то в назидание или в отместку сказал:

— Я любил его! Славный был муж!

— Вдову да сыновей своих княж Иван на твою волю оставил, государь, — бесстрастно, но как раз к словам Ивана прибавил Захарьин.

— Что ж… — обрадовался Иван, — я пожалую их! Вдову в горе утешу, как смогу, а сыновьям… ежели службы не погнушаются, место достойное укажу. А сейчас велю звать их на пир! Шлите гонца к молодым князьям, пусть прибудут по зову моему!

…Понесли пироги с капустой и грибами, а к пирогам пареных кастрюков ¹⁸⁷ в шафрановой заливке… На царский стол подали полного осетра — пуда на полтора, — поблескивающего роговистым хребтом, казавшимся усыпанным крупными изумрудами. Трое стольников принесли его на двухаршинном подносе, поставили перед царем — на отведывание… Царь первым отведывал яства, и прежде царя никто не мог прикоснуться к поданному на стол.

Федька Басманов, стоявший кравчим у царского стола, быстро рассек осетра на части, наполнил царскую чашу и стоявшие рядом с ней потешельные кубки красным вином. Царь отведал осетра, похвалил… Лучший кусок и кубок из правой руки послал воеводе Зайцеву. Зайцев торжественно кланялся на три стороны, велеречиво благодарил за подачу ¹⁸⁸. Иван слушал Зайцева терпеливо, спокойно и как будто внимательно, но надменно потупленный взор его мог таить в себе и совсем обратное…

Выслушав Зайцева, Иван тихо, медленно выговорил:

— Хочу, чтоб все ведали, почто честь сему мужу… Сей муж — храбрый воин, что искони в нашей земле почитается выше прочего! Он первым пошел на приступ полоцкой твердыни, и посему ему первому наше здравие!

Иван поднял свою чашу — всё в палате, кроме него самого, встали… Здравие Зайцева пили стоя. Пригубил свою чашу и Иван: пил до дна он только тогда, когда здравицу провозглашали в его честь.

Из левой руки Иван послал потешельный кубок за дьяческий стол — дьяку Висковатому, и, хоть слал из левой руки, кубок, предназначенный первому дьяку, был куда драгоценней, чем тот, что дослал из правой — Зайцеву.

Тяжелый сардитовый ¹⁸⁹ кубок, оправленный в золотую скань, отнесли слуги на золотом подносе дьяку Висковатому. Притаилась палата — не до пареных кастрюков в шафране, не до хмельного пива!.. В глазах растерянность, в открытых ртах — немота… Невиданное творится! Раньше лишь именитым подносил царь такие дары, а теперь — господи, глазам не верится! — дьяку! Пусть самому первому, пусть самому важному — но дьяку!

Висковатый благодарил царя просто, не витийствуя, не изощряясь в хвалах… Выпил вино, раскланялся и спрятал кубок за пазуху.