Летят наши годы

- Подумаешь - некогда ему! Да опоздай ты на свое дурацкое совещание. Лев Толстой ни на какие совещания не ездил, а Толстым был. Как хочешь, а это свинство!

И еще говорит!..

Я, кстати, ничего не говорил, не оправдывался - просто с удовольствием поглядывал на полное розовощекое лицо Вовки, добродушное даже сейчас, когда он ругался.

Он остался все таким же, непривычным выглядел только xpoм, в который он был затянут, и казалось странным, что это не прежний Вовка-десятиклассник, а главный бухгалтер одной из крупнейших в стране обувных фабрик.

В ту пору нам не было еще и тридцати, каждая такая встреча, когда выяснялось, что твой сверстник уже ктото, уже чего-то достиг, не просто радовала, но и ошеломляла. Это теперь, на пятом десятке, отвыкаешь удивляться. Недавно я встретил в Сибири кузнечашша, долго и тепло пожимал ему руку, радуясь знакомому человеку, и только мельком скользнул взглядом по его широким генеральским погонам. Ну, генерал и генерал, - эка невпдаль!..

- Вылезай, прибыли! - скомандовал Вовка Серегин, выпрыгнув из машины и постукивая по утрамбованному снегу хромовыми сапожками.

Встретила нас жена Серегина - Муся, невысокая и плотная, как и муж, чем-то даже похожая на него и лицом.

- А я уж вас заждалась, - певуче сказала она, и все мои опасения, что буду хозяйке в тягость, сразу же улетучились.

В небольшой квартире Серегиных было по-особому уютно, как это может быть только в деревянном доме, когда снаружи потрескивают от мороза бревенчатые стены и гулко, постреливая, гудит в печке огонь.

Муся сразу же усадила нас за стол, заставленный закусками, и продолжала пополнять его, без устали убегая и возвращаясь. Пока Вовка священнодействовал с бутылками, я принялся расспрашивать о ребятах.

- Потом, потом, - отмахнулся Вовка. - Ну-ка, держи ревизорскую!

- А хозяйке почему не налил? - запротестовал я, заметив, что Муся наливала себе в рюмку фруктовую воду.

- Нельзя мне, - покраснела Муся.

- Ты ее такими вопросами не смущай, - засмеялся Вовка, ласково взглянув на жену.

- Да, Вовка, - вспомнил я. - Знаешь, кого я нынче в поезде встретил? Гущина.

- Что?!

Серегин с треском поставил рюмку, расплескав вино по скатерти. Муся, укоризненно взглянув на мужа, посыпала пятно солью.

- Ну что, что? Гущина, говорю, встретил.

- Да по этому гаду давно петля плачет! Где ты его видел?

Я коротко объяснил, как встретил и потерял Гущина.

Вовка заходил по комнате.

- Ушел! Опять ушел!

- Да о чем ты? - перебил я, ничего не понимая. - Откуда он ушел? Почему он - гад?

- Гадина! - жестко повторил Серегин. Розовощекое лицо его от ненависти побледнело. - Сашу Борзова и Вальку Тетерева немцам продал!

- Вовка! - Я но мог поверить ему. - Что ты говоришь?..

Все это прозвучало как дикий бред, и тем ярче, как при мгновенной ослепительной вспышке, увидел я наших ребят. Саша Борзов каким-то очень чистым голосом спросил:

- Что задумались, хлопцы?..

Сначала я увидел его руки - мужественные и изящные, с длинными тонкими пальцами, руки музыканта и художника. За одни такие руки человека можно называть красавцем, а у Саши, под стать им, была и гибкая фигура, и нежное, как у девушки, лицо, с резко, по-мужски очерченными губами, широко раскрытые серые глаза, глядящие на мир удивленно и радостно. Руки его я никогда не видел без дела - они то постукивали мелком, покрывая черное поле доски ровными строчками алгебраических формул, то - чаще всего, и это было их любимым занятием, - легко несли черный карандаш по плотному ватману. На бумаге, из каких-то небрежных и смелых линий и штрихов, возникали наши потешные физиономии или огромная, как чернильная клякса, родинка на лысине преподавателя немецкого языка; сколько раз, взглянув на такой мгновенный набросок, невольно фыркали мы во время урока. Но это забава, дома Саша писал маслом; у него был зоркий глаз, твердая рука и доброе сердце - великолепные пейзажи и этюды, получавшие высокие оценки на московских выставках молодых художников, являли собой чудесный сплав всех этих качеств. Саше Борзову как художнику прочили блестящее будущее, в московскую школу живописи он был принят вне конкурса. Надо ли говорить, что наша школьная стенная газета, которая несколько лет подряд оформлялась Борзовым, считалась лучшей в городе.

В десятом классе Саша Борзов оставался, пожалуй, единственным, кто не переболел поветрием юношеской любви. И, возможно, поэтому-то девчата не только десятого "А", но и двух других параллельных классов особенно часто дарили Сашу своими признаниями. Как сейчас вижу: с пунцовыми щеками Борзов сидит за столом, хмурит брови и недовольно постукивает пальцами.

- Сашка, опять записку получил? - подкатываемся мы, причем некоторыми из нас движет не только любопытство, но и жгучая ревность.

- Получил, - вздыхает Саша.

- От кого?

- Ну вот еще! - говорит он и, словно спохватившись, торопливо рвет записку на мелкие клочки, в довершение прячет обрывки в карман...

Так же отчетливо, до мельчайших деталей, до каждой веснушки-звездочки на вздернутом носу я вижу Вальку Тетерева.