Летят наши годы

Негромко покашливая, на балкон выходит Саша.

- Наговорились? - спрашивает он, кажется, не дожидаясь ответа,. - Спит, мать, наше наследство.

Он легонько касается волос жены, Лида молча, словно прося защиты, прижимается к его широкой спокойной ладони.

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

ЭТОЙ ПОВЕСТИ

Поздний вечер, в открытое окно тянет легкой прохладой. Малиновый купол ночника бросает на стол четко очерченный круг света, посредине его - бланк с наклеепными телеграфными полосками. В телеграмме одно только слово "выезжай" и куча подписей: Васин, Русаков, Храмкова, Серегин...

Телеграмма все время отвлекает взгляд от листа бумаги, на котором я дописываю заключительные строки этой повести. Приехали, ждут!..

Жаль, что многих не удалось повидать, - их не будет на нашей встрече, и к моему глубокому сожалению, и в будущей книге, в нашей книге.

Не будет Миши Костенко, молчаливого тихого человека, о судьбе которого нам так ничего и не удалось узнать.

Весельчака и заводилы Бориса Кувыкина, дважды за войну попадавшего из-за своего горячего характера из офицеров в штрафники и теперь капитана первого ранга, находящегося где-то в дальнем плавании.

Раи Асафьевой, инженера-химика, уехавшей в командировку в Германскую Демократическую Республику.

(Увидев вышедшую на мой стук смуглолицую черноволосую девушку, в который раз обманувшись, я чуть было не закричал: "Рая!" - и вовремя удержался. Слишком уж тоненькие стрелки черных бровей, слишком блестящие глаза, слишком уж юна она для нашей Раи, повторив ее капля в каплю!)

В тишине беззвучно летят часы, голубеет восток. Скоро на вокзал. Отложив ручку, я думаю о нас, сорокалетних, и хорошее светлое чувство гордости наполняет сердце. В сущности, это очень немного - сорок лет! Это зрелый разум, умелые руки, это жаркие сердца. Эка, сколько нас на земле сорокалетних, и кто сочтет, кто измерит все то доброе, что вершим мы!

Долгого тебе пути, дорогое мое поколение!

Пенза

1961-1962