Летит себе аэроплан

— Опять напился, — говорит Нюша, выходя в ночной рубашке, на которую наброшен цветастый платок, — опять квашеной капусты нажрался, свинья.

— Не ворчи. Покажи лучше новому жильцу его место. Это художник… Еврей.

— Сам показывай своему еврею, дурак! — И уходит.

— Нюша, — говорит Пантелеймон Пантелеевич, — у тебя есть Бог или нет? О женщины, разорители домашних очагов! — Произнеся монолог, Пантелеймон Пантелеевич показывает Марку его половину чердака, которая отделена от хозяйской одной лишь занавеской.

— Места много, — говорит Пантелеймон Пантелеевич, — хошь рисуй, хошь танцуй… Кровать мягкая, и всего четыре рубля в месяц… Сейчас задаток — рубль…

Взяв рубль, хозяин желает спокойной ночи и уходит. Марк ложится, смотрит на чердачные перекрытия, которые вскоре раздвигаются, открывая над головой синее небо. Шелестят крылья.

— Это ангел, — шепчет Марк, не в силах оторвать глаза от слепящего света, — ангел, дай мне увидеть себя.

— Смотри, — шепчет ангел, — ты будешь видеть меня одно лишь мгновение. Видишь?

— Вижу. — Синева, пронизанная золотом, возносится вверх… Снова темно.

Марк открывает глаза. Над головой чердачные стропила. За занавеской спорящие голоса, мужской и женский.

— Уйди… Нажрался квашеной капусты и пристаешь…

— Нюша, я оскорблен в своих чувствах законного супруга.

— Отстань, выродок!

Слышна возня, звук рвущейся материи, тяжелое дыхание, сопение. Потом к сопению присоединяется скрип кровати… В чердачное окно светит морозна луна. Марк пытается заткнуть уши руками. Не помогает. Наконец скрип койки затихает и из-за занавески раздается громкий мужской храп в сопровождении тихого женского плача. Только под утро Марк наконец уснул.

По дороге на телеге ехали Аминодав и Зуся.

— Что ж это твой серб с еврейской головой? — усмехнулся Зуся. — Не слишком много мы у него заработали. Еле—еле покрыли расходы.

— Ты, Зуся, извини меня, типичный неудачник, извини меня, бездельник, — сказал Аминодав. — Пока ты шлялся по шинкам, я с господином Симичем кое-чем занимался и кое-что понял.

— Что ж ты понял? — усмехнулся Зуся.

— Я понял, что австрийская империя не может сама себя накормить хлебом. Хлеб ей придется ввозить.

— Кто ж ее накормит хлебом?

— Я.

— Ты? Почему же ты не сообщил об этом австрийскому императору?

— Когда я стану миллионером, посмотрим, кто будет смеяться. Ну скажи, Зуся, где Австрия может взять хлеб? Вывоз хлеба из Венгрии незначителен. Ну скажи, Зуся, где Австрия возьмет хлеб?

— Не знаю, Аминодав. Я об этом, пусть извинят меня австрийцы, как-то не думал, — сказал Зуся.

— А я думал, — сказал Аминодав. — Во Франции? Смешно. В Германии? Оставьте меня. В Испании? Нет, только в России, конечно, на взаимно выгодных условиях. Дешевый хлеб против дешевого каучука и стекла. — Все более вдохновляясь, Аминодав вытащил из кармана бумаги. — Вот у меня цифры. Посмотри на процент обработки каучука и стекла в 1897 году и 1902 году…

— Извини меня, Аминодав, — сказал Зуся, — я в этом все равно ничего не понимаю, но зато я понимаю, что нам негде ночевать. Пока ты не стал миллионером, у нас нет денег на гостиницу, и поэтому надо поискать какой-нибудь сельский постоялый двор. Уже смеркается, и австрийские жандармы не пропустят нас через мост.

Приехали на постоялый двор, поужинали, легли спать, но не спалось. Едва задули свечу, как начали чесаться. Опять зажгли свечу, и во время поиска блох и клопов Аминодав попытался продолжить рассказ о своих финансово—промышленных планах. Однако Зуся сказал:

— Пойдем—ка лучше в шинок да поедим польских фляков. Хочется польских фляков. Скажу тебе, Аминодав, ты со своими планами много потерял, не пошел со мной, когда я тебя звал. Я нашел в Кракове шинок «У Станчика». Ну, скажу тебе, фляки… Рубец заливают процеженным бульоном… Морковь, петрушка, репчатый лук, тонко нарезанный. Овощи подрумянивают в жире, рубец нарезают тонкими полосками, кладут в соус… Густота смеси должна быть такая же, как густота супа… Конечно, перец, мускатный орех, тертый сыр…

— Пойдем, пойдем в шинок, — сказал Аминодав.

Пришли в шинок, заказали фляки. Пока ждали заказ, Аминодав опять пытался затеять разговор о своих планах, а Зуся вдруг начал вспоминать, как в Кракове ел фаршированную гусиную шейку.

— Если я когда-нибудь попаду в рай, то попрошу у ангела, чтоб мне до второго пришествия разрешили питаться только шейкой гусиной фаршированной… Телятину и гусиную печень рубят вместе с замоченной в молоке булкой, соединяют с желтками и мелко нарезанными грибочками…

В шинке было шумно, гуляли польские пьяные холопы, кажется, на свадьбе. Уж и драчка какая-то меж ними началась, уж и за волосы друг друга тягать стали, уж и кто-то кровь из-под носа утер, однако, увидав двух евреев, сразу меж собой примирились.

— Смотри, — сказал тот, кто утирал кровь из-под носа, — жиды пришли.

— Ишь, пся крев, как расселись, нехристи!

— Эй ты, дух нечистый, жидовский, сгинь с глаз! — сказал третий и, кинув обглоданную кость, попал Зусе прямо в лоб.

Компания засмеялась.

— А погоди, я его с одного прицелу, — сказал второй, бросил яйцо и опять попал в Зусю.