Летит себе аэроплан

— Все время попадают в меня, потому что я сижу ближе, — сказал Зуся.

— Это же ты звал сюда кушать польские фляки, — сказал Аминодав. — Черт с ними, с этими фляками! Уйдем от этих проклятых гоев.

— Как же мы уйдем, если уже заплатили за пиво и фляки? — сказал Зуся. — Выпьем пиво, съедим фляки, тогда и уйдем. Пан кельнер, — обратился он к проходившему мимо официанту, — отчего не несете нам пиво и фляки? Ведь мы заплатили.

— Подождешь, чертов юда! — сказал официант.

— Ой, азохен вей, — кривляясь, сказал один из холопов, — куда ты так торопишься, Янкель? Какие у тебя дела? Проклятое племя. Ищешь, кого б обворовать да обмануть? Попробуй, жид, христианского гостинца. — Он бросил огрызок яблока и опять попал в Зусю.

— Давай пересядем, — сказал Зуся Аминодаву, утираясь, и сел позади Аминодава.

— Ты почему в переднего все кидаешь? — сказал второй холоп. — И другой собаке пусть достанется. — Он бросил огрызок соленого помидора и опять попал в Зусю.

— Видишь, Зуся, — сказал Аминодав, — все предопределено Богом. Пока не поздно, не будем испытывать Божьего терпения и уйдем.

— Перевешать бы всю жидовню! — сказал молчавший до того седой пан. — Ах, матка бозка, поглядите, панове, на эти жалкие рожи… Ах поганцы! Они и Христа распяли, проклятые Богом люди… Эй, — обратился он к молодому поваренку, который проходил мимо с ведром кухонных помоев, — вот тебе золотой, облей—ка помоями обоих жидов.

— Ясновельможный пан, — сказал официант, — мне по долгу положено обслуживать клиентов. — И, вырвав у поваренка золотой, он забрал у него ведро помоев, подошел к Зусе и Аминодаву и, засмеявшись, сказал: — Вот ваше пиво и ваши фляки. Пейте и кушайте, Шлема и Шмуль. — После чего облил помоями Зусю и Аминодава.

Зуся и Аминодав, мокрые, вскочили, выбежали из шинка и помчались на постоялый двор, дрожа от холода.

Утром усталые и раздраженные Зуся и Аминодав поехали дальше. Выехали в заснеженное поле.

— Надо запомнить это проклятое село, — сказал Аминодав, — как оно называется.

Подошли к столбу, на котором была табличка с названием. По слогам прочли — Освенцим.

Поздним вечером Марк сидел у мутного оконного стекла на единственном стуле перед мольбертом, изредка касаясь кистью холста. Раздался робкий стук. Поскольку двери не было, а в занавес стучать было нельзя, хозяйка стучала в стенку.

— Войдите, — сказал Марк, не отрываясь от холста.

— Марк Захарович, — сказала хозяйка, входя, — извините, что поздно.

Я вам постельное белье хочу поменять.

Хозяйка начала возиться у постели, кровать заскрипела. Марк отложил кисть и посмотрел на хозяйку. Она была в капоте, одетом поверх ночной рубашки, на плечах платок. Русые волосы заплетены в толстую косу.

— Нюша, согласились бы вы мне позировать? — спросил Марк.

— Ой, что вы, Марк Захарович, а если мой аспид узнает? Он Колю, студента, избил.

— Вы меня не так поняли, — сказал Марк, — я хотел бы вас нарисовать.

— Меня? Рисовать? — спросила она удивленно, но с некоторым, кажется, разочарованием в голосе. — А разве я красивая?

— У вас интересное лицо, — сказал Марк.

— У меня? — Серые ее глаза заблестели. — Ой, что вы, Марк Захарович, я простая баба. — Она подошла ближе. — Что это? — спросила она, указав на холст.

— Обнаженная женщина, — сказал Марк.

— А это что, груди? А это… Ой, можно ли так, ведь грех. — Она зарделась.

— В искусстве нет греха, — сказал Марк, — так же как греха не было в раю. Адам и Ева ходили обнаженными, пока их не соблазнил дьявол.

— Как умственно вы говорите, Марк Захарович! — сказала Нюша. — Студент Коля тоже умственно говорил, но по бумагам, а вы от сердца. — Она села на кровать. — Ой, прямо ноги не держат, как вы умственно говорите. — Кровать под тяжестью Нюшиного тела заскрипела. — Такая, знаете, Марк Захарович, грусть от жизни, хочется чего-то, а чего, не пойму.

— Это, Нюша, в искусстве называется эротикой грусти и боли, — сказал Марк.

— Ой, как умственно вы говорите! — сказала Нюша. — Только умом мне это не понять, как-нибудь по-другому понять бы. — Наступило неловкое молчание. — Вы не думайте, Марк Захарович, я не развратница. Если б развратница была, то в шелках бы ходила. Мне один офицер содержание предлагал. Купец-старик деньги сулил. Я, Марк Захарович, покоя ищу для души и тела. А покоя нет. — На лестнице послышались тяжелые шаги. Нюша всполошилась. — Уж идет мой аспид! Нажрался и приставать будет.

Она торопливо скользнула к себе. За занавесом послышались голоса, сперва тихие, потом все громче, потом они перешли на крик, началась возня, сопение, кровать заскрипела, но ненадолго. Послышался вопль:

— Кусаться?! Кусать законного супруга? Стерва! Убью!

— Убивают! — закричала Нюша и с обезумевшими глазами в одной рубашке выбежала на половину Марка. — Убивают! Спасите!

Следом за ней, тоже с обезумевшими глазами, с ножом в руке вбежал Пантелеймон Пантелеевич. Нюша метнулась в коридор и побежала вниз по лестнице. Пантелеймон Пантелеевич за ней. Послышались голоса соседей:

— Чего делаешь, аспид?

— Муж жену учит.

— Полицию надо. Убьет он ее и на каторгу пойдет.