Летит себе аэроплан

— Мне нравятся эти молодые революционные хулиганы, — сказал он,­ вспоминается собственная революционная молодость. Баррикады. Дымящиеся лужи алой крови. Огонь браунингов. А кто этот, в костюме авиатора?

— Это Казимир Малевич, — сказал Шагал, — преподаватель нашей академии.

— Тот, который красил нам трибуну, — сказал Жигарев. — Такой истинно революционный красный цвет. Только непонятно: почему он всюду нарисовал аэропланы и рыбы?

— Это супрематизм, — сказал Шагал, — освобождение предметов от их первоначального смысла.

— Вам это нравится?

— Признаться, не очень, — сказал Шагал, — но я хочу, чтобы в моем училище были представлены все художественные направления, поэтому пригласил Малевича и дал ему квартиру. Я надеюсь, что со временем наша академия станет широко известна. Но нам не хватает денег. Я много раз обивал пороги исполкома, ходатайствуя о кредитах.

— Что ж, по-вашему, товарищ Шагал, — сказал Жигарев, — мы в первую очередь должны отремонтировать мост или тратить деньги на художества?

Мимо трибуны шли физкультурники и пели.

— Дерзости слава! — крикнул в рупор Жигарев. — Да здравствует красныйспорт!

— Товарищ Жигарев, — тихо сказал Виленский, — среди красных физкультурников шагают и сионисты из общества «Паолей цион» во главе с Анной Литвак. Это сионизм, освеженный в советских условиях, покрытый позолотой покорности. Давно надо закрыть все сионистские организации в городе, а заодно и синагогу превратить в дом атеиста.

Раздались выстрелы. По площади шли красноармейцы и стреляли в воздух. Везли орудия.

— Мировому коммунизму, — крикнул Жигарев, — ура!!!

— Ура! — подхватили сотни красноармейских глоток.

Послышался рокот мотора. Низко над демонстрацией летел аэроплан и волочил за собой плакат «Красный 1919 год».

— Аэроплан, — сказал Зуси, глядя на небо, прикрыв глаза ладонью, как козырьком.

— Аэроплан — это победа над солнцем, — скандировали Малевич и его окружение. — Аэроплан, как Маяковский, летит вне пространства и времени. Когда, приход его мятежом оглашая, выйдите радостные. Вам я душу вытащу, растопчу, чтоб большая, и окровавленную дам, как знамя.

Повсюду были слышны крики приветствия и звуки оркестров. От мощных воздушных струй гнулись деревья, у некоторых слетели с головы шапки, лошади становились на дыбы. Вдруг выбежал седой старик с развевающейся бородой, с безумными глазами и поднял руки к небу, что-то крича. Это был Захария Шагал. Милиционер пытался увести его, но он, отталкивая милиционера, продолжал кричать.

— Люди, опомнитесь! — кричал Захария Шагал. — Ведь Бог тоже может испугаться.

— Пойдем домой, отец, — сказал Марк, подбегая.

Захария обнял Марка и заплакал. Слезы текли по его белой бороде.

— Что ты плачешь, отец? — спросил Марк.

— Я скоро умру, мне это не страшно, — сказал Захария, — но ты еще долго будешь жить с идолами. Мне тебя жалко...

В переполненном зале академии искусств на сцене расположились участники предстоящего диспута между Шагалом и Малевичем. В центре председатель, слева Малевич, несмотря на свой радикализм, в строгой пиджачной паре при галстуке, справа Шагал в косоворотке и кожаной куртке. За спиной обоих участников располагался небольшой хор для поддержки основных идей. У Малевича в хоре преобладали женщины. На стенах были развешаны образцы живописи обоих дуэлянтов. Акварели Шагала и геометрически выстроенные фигуры Малевича.

— Начинаем театрализованный диспут на тему «Формы и краски» между товарищами Шагалом и Малевичем. Дуэлянтов ко мне. Орел или решка?

— Орел, — сказал Малевич.

— Ваше начало, Казимир Малевич, — сказал председатель.

Малевич и Шагал разошлись по местам и стали впереди хоров.

— Моя основная идея, — сказал Малевич, — самостоятельная жизнь красок и форм. Супрематизм — освобождение живописи от предметов и в конце концов от красок.

Хор, в котором преобладали женские голоса, подхватил:

— Освободим живопись от предметов и красок!

Раздались бурные аплодисменты почти всего зала.

— Моя основная идея, — сказал Шагал, — писать инстинктивно, так, как поют птицы. Супрематизм Малевича — не живопись, а геометрия, все продумано головой и писано циркулем, а не создано живой рукой и сердцем.

— Супрематизм — не живопись, а геометрия, — подхватил хор Шагала. В зале раздались нестройные хлопки.

— Для живописца недостаточно быть умелым и ловким ремесленником,­ — сказал Шагал, — надо любить холст, на котором пишешь. У Ренуара по этому поводу есть замечательное высказывание о Веласкесе.

Его картины дышат радостью, которую художник ощущал, работая над ними. Этой радости не доставало ван Гогу. Ван Гог — очень хороший живописец. Но его холст не обласкан влюбленной кистью.

— Какая еще влюбленная кисть?! — крикнула из зала девушка в кожанке.

— Долой птичью живопись! — крикнул взлохмаченный юноша. — Нас не удовлетворяют картины, писанные киселем и молоком. Мы живем в революционное, бурное, но разумное время. Мы живем в познаваемом мире, а не в мире придуманных сказок Шагала.