Лето будет сниться…

Мне не исполнилось четырнадцати, когда однажды утром жизнь позабыла разбудить бабушку, порешив, что справится сама, и дальше пойдёт без неё. Только вот… жизнь оказалась слишком самонадеянна, как тот малыш, что вырвался из рук, но пробежав пару шагов, упал. Плашмя… зарывшись лицом в…

Вне пригляда бабушки, всё вокруг оказалось или стало не таким, как раньше. Любая радость и красота были теперь с позолотой грусти по ней, а при виде цветка белой розы, мне всякий раз вспоминался другой, из крема, с куска торта, которым некогда щедро наделила меня бабушка.

Поезд бытия следует из пункта в пункт без остановки. Люди выходят из него на полном ходу один за другим. Его б загнать в тупик… или заставить остановиться и сдать назад, но… Так не бывает. Ни для кого. Никогда.

Сватовство

Я наблюдал за тем, как ящерица взбиралась по комьям земли, приникала к их пылающим по причине пристального внимания солнца щекам, и перенимая их горячность, сама делалась порывистой, ловкой, даже бедовой21 слегка, что не мешало ей навлечь на себя беду, — внимание ястреба, — и избежать её, в тот же час, проскользнув промеж кусков сухой почвы, как сквозь землю.

Мы сидим за столом. Нынче день, когда решится, наконец, — быть нам вместе или нет. Скрывая смущение, я принимаюсь рассматривать небо:

— Облака удерживают небо ажурными уголками, словно фотографии в альбоме.

— Было уже. — Ответствует мне она, и в её голосе слышится мне не то раздражение, не то смятение.

— Вчера? — Живо интересуюсь я, старясь разговорить её.

— Не помню. Когда-то. Какая разница. — Почти не скрывая чувств, сердится она.

— Ястреб требует дань… — Настаиваю я, но она лишь злится в ответ:

— ?!

— Синью. С неба! А венок леса обрамляет высокий лоб горизонта…

— Когда вы повзрослеете? — Брезгливо сморщившись, интересуется она.

— Никогда. — Отвечаю я, и ласточка одобрительно треплет меня крылом по волосам.

Когда над столом пролетает жук, она едва не вскакивает:

— Кто это так трещит? Оно кусается?

— Нет, не бойтесь. — Успокаиваю её я. — То майский жук. В тщетных попытках напугать, он тарахтит на всю округу, покуда не падает без сил…

— Куда?

— Так над чем обессилеет, туда и падёт.

— И в чашку? — Изумляется она, после чего приходит мой черёд удивляться:

— С каких это пор вас интересуют жуки?

— Ни с каких. Просто, если насекомое окажется в чашке с горячим чаем, то обожжётся.

— Вам его жаль?! — Нежность и благодарность за сочувствие переполняют меня, и готовы захлестнуть, смыть с берега памяти давешнее небрежение к облакам, но увы.

— Куда после девать чашку? Придётся отдать горничной или отставить для незваных гостей? Я сама побрезгаю пить из неё после…

С нескрываемым разочарованием я посмотрел на девицу, которая, противу моих ожиданий, оказалась куда как более практической. Хорошо, хоть была честна. И… я оставил её. Рассудив, что спокойствие, благоразумие и бесчувствие совсем не одно и тоже.

Спустя четверть часа, убаюканный ездой, я любовался сквозь ресницы на вечернее, нежно-голубое небо, которое плавилось над оранжевым пламенем закатного солнца, а вместе с ним таяла льдинкой и сама прореха луны…

Конфета

Угадано, подсмотрено, подслушано, замечено…

Со стороны, у других, — и кусок слаще, и жизнь лучше. Так ведь? Да так — так, не отпирайтесь! Даже фуражка, точно, как ваша, на чужой голове, кажется, сидит крепче, и ветром-то её не сдует, и птичка, взлетая, не посадит на неё свою белую кляксу, не обелит, так сказать! А то, что на вас самих иной смотрит с завистью, — померещилось, почудилось, быть того не может, ибо вы — самый разнесчастный из ныне живущих, последний кусок пирожка с мясом положили в рот, губы расписной салфеткой утёрли, из чашки тонкого фарфору пенным кофием запили, в кресле откинулись, и ну себя жалеть.

Хотя… всегда найдётся, позавидовать кому. Оно, конечно, порадоваться бы лучше, да тут уж — как кому сердце дозволит.

Помню, завидовали нам соседи… Отец был военным, а мама не работала, дабы не отнимать пайку у соседок, чьи мужья поднимались затемно в 7 утра по заводскому гудку, будильники, что имелись тогда далеко не в каждом семействе. Мы, мальчишки, набегавшись до рези в животе, даже сквозь сон не путали зудение Загорского оптико-механического с баском скобянки, и успевали забежать в класс за несколько мгновений до «Здравствуйте, дети!» строгим голосом учителя.

Проводив нас с сестрой в школу, мама, ровно как и другие жёны папиных сослуживцев, принималась крутиться. Прокормить четверых на папино довольствие было непросто, пшёнка, самая дешёвая крупа, подавалась у нас к столу в разных видах: горячей рассыпчатой, нарезанной на ломти холодной, а то, если повезёт, и с молоком. Бывало, не на зависть соседям, а чтобы побаловать нас, мама покупала в лавке пол фунта шоколадных «Мишек», и не во всякий день за ужином мы делили одну-единственную конфету поровну, на четыре части, столовым ножом.