Лето будет сниться…

— Про что там вспоминать… — Вздыхает вслух некто, и отвечая себе, ибо рядом больше… давно никого нет, добавляет, — Да хотя бы про уют тишины за накрытым столом, когда каждый жуёт на свой лад, стараясь соблюсти приличия, дабы не стать источником неудовольствия прочих.

Трапезничая в одиночестве, быть может, можно было бы и не манерничать, но лучше, всё-таки, если дан к тому случай, проследить за визави через нежный пар над чашкой чаю, и улыбнувшись сочувственно, спросить одним лишь взглядом:

— Вкусно же, правда!? — И получить согласный ответ. Не кивком даже, но удовольствием, что в порозовевших навстречу вниманию ланитах, смеющихся глазах, вскинутой к причёске неширокой брови. Не всерьёз, так только, из одного лишь лукавства.

А после, всё так же в тишине, прерываемой плеском мыльной воды или чистой, льющейся родником из одной вымытой чашки в другую, под приятный скрип по фарфору холста, взятого из стопки высушенного жарким дыханием солнечного ветра, — переглядывания и беззвучный смех, трепет узких ноздрей в сторону аромата цветущей вишни, что доносится из сада, сквозь приоткрытое нарочно окно.

И пусть дальше всё, как всегда: стук каблуков по крыльцу, зацепившаяся бахромой за ручку входной двери шаль, сорванная сквозняком от воды шляпка… Оно всякий раз иначе, как несорванный одуванчик, наивно распахнувший небу объятия лепестков, а подле него — седой, но не утерявший ещё прядей. И вот стоят они рядышком, как отец и сын, рассматривая божьих коровок, клопов-солдатиков, гуляющих мимо попарно, скользящих мимо, поперёк себя уже, ужей, и обмахивают их веером крыл мотыльки, что растрачивают наскоро свою короткую жизнь так, как умеют — красиво, напоказ, со вкусом, наперегонки только с собой.

Жизнь непроста, но состоит из радостей, очевидно простых и очевидных.

Взгляд в небо

Едва схлынул румянец вечерней зари, и вот уже небо бледно, будто припудрено. Принаряжаться, дабы достойно встретить ночь, у него давно уж вошло в привычку. Для того, чтобы казаться привлекательным, надо не так уж много, — мушка Венеры на щеке, вуалетка созвездий не скрывающая, впрочем, озорного взгляда луны, и загадочное молчание, на любое «Ах! Почему?! Вы здесь одна или с кавалером?»

— А какая разница, сударь, — могло бы поинтересоваться небо, — в одиночестве я, либо сопровождает меня кто? Собрались приударить?! Ну-ка, ну-ка, интересно будет поглядеть, как вы справитесь с этим!

В самом же деле, воздыхателей у неба не так уж и много. На него глядят чаще по нужде, нежели из прихоти. Кто-то воздевает глаза к небу в мольбе, иной — чтобы скрыть слёзы или глянуть, не идёт ли дождик.

И только малая часть тех, которая могла бы сделать всё иначе, всматривается в глаза небу с откровенным восхищением:

— Нет, вы только полюбуйтесь! Небо словно прячет глаза в пышный воротник облаков, а у тех вышивка по краю серебром…

Таких восторженных, подчас, причисляют к чудакам, ещё чаще — к недалёким. Ежели небосвод по большей части чист и только мелкие тёмные тучки зависли с его края, то они же говорят тогда, что небо, похоже, выщипало себе брови для пущей красы. А под безоблачным эти чудаки молчат, потупившись презрению тех, которым, в таком разе, «не за что зацепиться глазу» и ни за что они не станут «пялиться ввысь, а не себе под ноги за просто так»…

Только вот подумали бы такие, что, коли б больше смотреть в небеса просто так, то, может статься, пришлось бы реже и с мольбой…

— Да… Нынче небо не так бледно, как напудрено…

— Не иначе, бабочки поделились с ним, натрясли, сколь могли, со своих крыл…

Паук

— Можешь меня не благодарить, я его убил!

— Кого?! Чем?!

— Паука! Туфлёю!

— Зачем?!!!

— Ну… как?! Паук же! Зашла бы в кладовую за чем-нибудь, увидала, напугалась, обронила б свечу, наделала беды…

— Это ты наделал… фигляр! Где он?

— Кто?!

— Тот, с кем ты так страшно поступил!

— Бросил в печь! И… оскорблять меня из-за какой-то букашки, по-меньшей мере невежливо…

— Этот паук был моим товарищем!

— Да ты явно не в себе. Все честные девы обязаны пищать при виде мышей, лягушек и пауков!

— Странные у тебя представления о чести, — возмутилась девушка, и завернув широкие рукава повыше, полезла в печь, благо, её ещё не успели затопить.

Припорошённый пеплом под5 был пуст, на нём не оказалось ничего, кроме разве похожего на скатанный промеж пальцев комок ниток, в котором угадывался паук. Тот был чрезвычайно напуган, но при внимательном взгляде — невредим. Устроив паука у себя на ладони, девушка отошла к окошку, и, приговаривая шёпотом нечто ласковое, принялась гладить его по спинке. Тот через короткое время расслабил свои члены, и пошевелив лапами, как усами, попросил отпустить, что и было немедленно исполнено.

Девушка с грустной улыбкой проследила за тем, как паук скрылся за приоткрытой нарочно дверью в кладовую и заговорила: