Лето любви и смерти

– Счастливое дитя. У скольких ребятишек ни одного, а у этого сразу двое. Извини, что влезаю в сокровенное, но, как мне показалось, бывшая женушка относится к тебе почти с любовью. Должно быть, вы, как это сейчас принято среди интеллигентных людей, расстались друзьями.

– Какое там! Истерики закатывала, кричала, что из окна выбросится. Илюшка ревел. Было ему чуть больше годика, ничегошеньки не соображал, но что-то чувствовал своим маленьким сердечком. Потом Сероглазка как будто смирилась. Она такая: выкричится и забудет. Но пока замуж за Володю не вышла, со мной общалась сквозь зубы. Анну на дух не переносит. Ни разу не видела, но говорить о ней без ненависти не может. Ты не знала прежнюю Сероглазку. Тоненькая была, как пацан. Это теперь раздобрела.

– От сладкой жизни, – поддеваю я. – Похоже, с нынешним благоверным ей куда комфортнее, чем было с тобой.

– Дай-то Бог, – серьезно говорит Королек.

Он останавливает «жигуль» возле набережной, и мы выходим в теплый вечер. Дождь откапал. Небо очистилось. Миром овладевает мерклая синева.

– Если не против, постоим здесь чуток, – предлагает Королек. – Очистим мозги и душу. Японцы, слыхал, обожают глазеть на воду, чтобы отрешиться от суеты и обрести покой и просветление.

Перед нами пруд, нереально гладкий, окольцованный неподвижными огнями. Беловатым видением сияет подсвеченный храм. От этой необыкновенной красоты у меня сжимается сердце. Как бы порой не ругала свой город, бесконечно люблю его, игрушечно-пестрый и откровенно не помпезный.

За нашими спинами фланирует молодежь. Смеются, кричат, треплются по своим мобильным телефончикам.

– Оглянись, какая трогательная парочка. Пальчиками нежно сцепились и гуляют. Наверняка молодожены.

– Ошибочка ваша, – убежденно возражает Королек. – Хлопчик прикинут классно, на шее цепка – на такой только волкодава держать, а девчурка одета бедненько. Будь они женаты, все было бы с точностью до наоборот.

– Преклоняюсь перед вашим умением делать выводы, мистер Холмс.

– Брось, я рядовой опер по прозвищу Королек.

– Только, пожалуйста, не надо прибедняться. Лучше признайся, человек ты самолюбивый, амбициозный. Неужели никогда не мечтал быть… ну хотя бы твоим любимым принцем Гамлетом, даже если придется прожить такую же краткую жизнь?

– Какая патетика! – насмешничает Королек. – Небось, воображаешь, что благородный принц сражался с коварными силами мирового зла. А хочешь, докажу, что Клавдий – главный, лютый его вражина – был в самой последней степени маразма? Суди сама. Чтобы сгубить племянника этот коронованный придурок затеял целую военную кампанию. Договорился с Лаэртом, что тот будет драться с Гамлетом не спортивной шпагой, у которой затуплен конец, а заточенной, да еще смазанной ядом. И – для большей надежности – в кубок яду подсыпал: пригубит разгоряченный принц и в одночасье гикнется. Такие замыслы вроде должны свидетельствовать об ужасном хитропопии Клавдия.

А теперь поглядим на деле. Когда Лаэрт уложит принца, даже младенцу станет ясно, что это заранее спланированное душегубство, потому как шпага прорвет костюм и вонзится в тело. Начнется следствие. Лаэрта прижмут, он и выдаст короля.

А кубок с отравленным вином – вообще туши свет. Допустим, Гамлет и впрямь дерябнет винца и тотчас скопытится. При скоплении народа, на виду. Тут уж Клавдию вообще не отвертеться. Ну не кретин ли после этого король датский! Если племянник тебе – как заноза в одном месте, и ты твердо решил его прикончить, так используй тот же самый прием, что с его папашей. Влил белену спящему в ухо – и вся недолга. Нет, создал себе кучу проблем. Между делом собственную жену потерял: «Не пей, Гертруда-а-а!» А она клюкнула отравы – и кранты. И сам жизни лишился, недоумок.

– Тебя рядом с Шекспиром не было, – подкалываю я.

– Верно. Вместе мы бы такой детектив зафугачили, отпад…

* * *

Автор

Нежась на огромной мягкой кровати в роскошной затемненной спальне, исполненной в синих и сиреневых тонах, положив руку под голову, Эдик наблюдает за своим одевающимся любовником. После акта соития настроение у него философское. Он размышляет: «Как странно, этот жирный волосатый брюхан, который только что был так нежен со мной, наденет костюм, рубашку, галстук и превратится в босса, заставляющего трепетать подчиненных, уважаемого человека, столпа общества, а что у этого хряка есть такого, чего нет, например, у меня? Только башли. И связи».

Расслабленно закурив вставленную в мундштук сигарету, он капризно тянет:

– Пупсик, ау-у-у.

– Чего тебе, малыш? – спрашивает толстяк, обращая к нему улыбающееся красное лицо.

Он уже спрятал под брюки и белую рубашку свою почти женскую грудь и отвисший вялый живот, зачесал прикрывающие плешь редкие седеющие волосы и выглядит вполне респектабельно.

– У меня к тебе просьба, пупсик. Обещай, что выполнишь.

– О чем базар, малыш. Но сразу обозначим верхнюю границу. Пять штук зеленых.

– Ты как всегда галантен. У меня есть приятель…

– Что еще за приятель? Я ревную.