Лето с Гомером

Умерим немного этот военный энтузиазм. Нет ли в таком освобождении от всех ограничений тенденции к саморазрушению? Античное неистовство могло бы означать желание со всем покончить. В состоянии ярости человек устремляется к пропасти, при этом смутно надеясь, что его что-нибудь остановит — бог или роковая стрела. А не является ли чрезмерность формой мифологического суицида?

Кажется, в ярости Ахиллеса невозможно не диагностировать тягу к смерти, причем он хочет увлечь за собой в царство мертвых весь мир, целый космос, людей и саму природу. Так Нерон, стоя на римской городской стене, разжигал свой погребальный костер и хотел, чтобы все погибло вместе с ним.

Последнее наказание

Девять дней спустя после смерти Гектора Ахиллес все еще продолжает издеваться над телом своей жертвы. Зевс призывает к себе на Олимп Фетиду и отдает ей приказ:

Шествуй к ахейскому стану и сыну, богиня, поведай:

Все божества на него негодуют; но я от бессмертныхБолее всех огорчаюсь, что он в исступлении гневаГектора возле судов, не приемлющий выкупа, держит.Если страшится меня, да немедля отпустит он тело.(«Илиада», XXIV, 112–116)

То есть человек может вызвать у богов отвращение.

В этом парадокс чрезмерности: будучи невыносимой для богов, она ими же и поддерживается в человеке. Человек пытается от нее уйти, боги толкают его к ней. В конечном счете боги не так уж к нам и добры. Даже хуже! Они презирают нас. Аполлон описывает людей Посейдону как

Бедных созданий, которые, листьям древесным подобно,То появляются пышные, пищей земною питаясь,То погибают, лишаясь дыхания.(«Илиада», XXI, 464–466)

Чтобы у создателя возникла нежность по отношению к своему творению, нужно будет дождаться христианского откровения. А пока боги толкают людей к войне. Как говорила Симона Вейль, происходит «подчинение человеческой души силе».

Открывая свое имя циклопу, что является проявлением гордыни, формой хюбриса, Одиссей навлекает на себя гнев Посейдона. Краснеете ли вы от злобы или кичитесь от гордости, вас ждет та же участь, потому что вы отступаете от умеренности.

Позднее христиане придумают понятие первородного или простительного греха. Но принцип остается тот же: за ошибку надо платить. Отсутствие какой-либо моральной теории у древних греков не позволяло им взвесить свои поступки на весах добра и зла. Они предпочитали судить о том, что согласовывалось с естественной мерой, а что ее оскорбляло.

«Илиада» демонстрирует нам постоянное изменение расклада сил. И несчастья тоже распределяются в равной мере и тем и другим. Слабый — это тот, кто прежде был сильным. Это неизбежно. На Ахиллеса, который стал сильнейшим из воинов, обрушится волна Скамандра.

Сила у Гомера никогда не является некоей вечной данностью. Ее всегда можно опрокинуть, и празднующий победу герой обязательно окажется в аду.

Так устроена судьба. Она похожа на ходики часов. Все равно вы никуда не денетесь, — насмехается Гомер, когда описывает победу одной армии над другой. А колесо судьбы уже и вправду повернулось, и вот побеждавшая армия не справляется с контратакой.

Пессимизм Гомера можно выразить словами Симоны Вейль: «Победители и побежденные являются братьями по несчастью».

Эти повороты колеса фортуны могут вызвать у читателя головокружение. В конечном счете не остаются в накладе лишь боги, то есть кукловоды этой нашей несчастной комедии масок.

Чрезмерность неиссякаема

Когда люди подвержены чрезмерности, они смешны. «Они хотят ни больше ни меньше как всё», — пишет Симона Вейль. Это «ни больше ни меньше как всё» — блестящее определение чрезмерности. «Всё и сразу», — добавили бы в обществе изобилия. И «беспрепятственно», пожалуйста!

Скоро Скамандр выйдет из берегов и заставит нас заплатить за то, что мы пытались образумить природу.

Разве воз отходов, под которым мы погребаем планету, не напоминает ту кучу тел, которые падают в реку от руки Ахиллеса? Возмущенная река выплевывает эти тела обратно: «трупами мертвых полны у меня светлоструйные воды» («Илиада», XXI, 218). Она восстает против Ахиллеса и решает его наказать, крича своей соседке, реке Симоис, следующее: