Лето с Гомером

В масштабе человека это можно соотнести с вечными холмами Наполеона, с которых он наблюдал за разворачивающимися внизу сражениями.

Гомер подмешивает к этим баталиям и фантастические образы. И тут уже в режиссерском кресле требуются как минимум Куросава или Терренс Малик периода «Тонкой красной линии»:

Ахейцы ж неслись от черных судов мореходных.Словно как снежные клоки летят от Зевеса густые,Быстро гонимые хладным, эфир проясняющим ветром, —Так от ахейских судов неисчетные в поле неслисяШлемы, игравшие блеском, щиты, воздымавшие бляхи,Крепко сплоченные брони и ясеня твердого копья.Блеск восходил до небес; под пышным сиянием меди

Окрест смеялась земля; и весь берег гремел под стопамиРатных мужей.(«Илиада», XIX, 356–364)

И вдруг план сужается, глаз поэта — вернее его камера — приближается и мы видим, как бьются друг с другом наши яростные герои. Они — неистовые дуэлянты. В дело вступает Ридли Скотт, а Серджио Леоне наблюдает за этим, цинично улыбаясь. Вся сцена снимается на 35-миллиметровую пленку:

как лев, устремилсяЦарь Агамемнон………………………..и могучим ударом Пизандра сразил с колесницы.

В грудь он копьем пораженный, ударился тылом о землю.Спрянул с коней Гипполох; и его низложил он на землю,Руки мечом отрубивши и голову с выей отсекши;И, как ступа, им толкнутый, труп покатился меж толпищ.(«Илиада», XI, 129–147)

Затем сцена постепенно приближается к читателю — вернее, следовало бы сказать зрителю, — и, когда он уже совершенно ошеломлен, перед ним возникает невероятно крупный план. Как будто за дело берется съемочная группа Питера Джексона или специалисты по спецэффектам из «Игры престолов», и уже с головой окунают нас в этот кошмар.

Но у Гомера есть кое-что получше, чем камера «GoPro», дрон или компьютерная графика, — у него есть поэзия:

Ахиллес Демолеона там же,

В брани противника сильного, славную ветвь Антенора,Пикой в висок поразил, сквозь шелом его медноланитный:Крепкая медь не сдержала удара; насквозь пролетелаПика могучая, кость проломила и, в череп ворвавшись,С кровью смесила весь мозг и смирила его в нападенье.Вслед Гипподама, который, на дол соскочив с колесницы,Бросился в бег перед ним, поразил он копьем в междуплечье;Он, испуская свой дух, застонал, как вол темночелыйСтонет, кругом алтаря геликийского мощного бога

Юношей силой влекомый, и бог Посидон веселится, —Так застонал он, и дух его доблестный кости оставил.(«Илиада», XX, 395–406)

Нет, дорогой Аполлинер! Нет, дорогой Юнгер! Война нам никогда не будет казаться красивой, потому что мы не знаем, что это такое.

Гомер словно бьет нас обухом по голове: война всегда невыразима.

Мы всегда будем ощущать ее дыхание, и сегодняшние эпицентры войны, — на Ближнем Востоке, в Южно-Китайском море, на равнинах Донбасса, — являются древним отголоском этой банальнейшей реальности.

«Илиада» звучит современно, потому что это поэма войны. За две с половиной тысячи лет жажда крови по-прежнему стучится в наши виски. Изменилось только вооружение. Оно стало совершеннее. Прогресс — это способность человека развивать свою всеразрушающую силу.

Рыдания войны не иссякнут. Они уносятся куда-то за горизонт. Мы должны это знать и спешить наслаждаться миром. Мы должны помнить, что Гектор никогда не увидит, как растет его сын. Мы должны благословлять каждый миг, позволяющий нам держать на коленях ребенка.

Мирная жизнь — это странное сокровище. Мы к ней невнимательны, когда она у нас есть, но плачем по ней, когда теряем.