Лето в большом городе (ЛП)

— Это мое призвание, — звучит чересчур драматично. Но, с другой стороны, зачем он вообще задает мне этот вопрос? Разве он не может сказать, что я должна быть писателем?

В последствие я не сказала ничего. Вместо этого я распахнула глаза так широко, насколько это было возможно.

Это дало интересный эффект. Виктор Грин вдруг почувствовал себя неудобно, заерзал на кресле и стал открывать и закрывать ящик стола.

      — Почему вы носите усы? — спрашиваю я.

— Ммм? — он прикрывает губы своими острыми, сальными пальцами.

      — Это потому что усы — часть вас?

Я никогда раньше так не разговаривала с учителем, но я ведь не совсем в школе. Я на семинаре. И кто сказал, что Виктор Грин должен быть авторитетом?

— Вам не нравятся усы? — спросил он.

Подождите. Виктор Грин самовлюбленный?

      — Конечно, — говорю я, думая, как тщеславна его слабость. Это щель в броне. Если это напрасно, вы должны сделать всё возможное, чтобы скрыть это.

Я слегка наклонилась вперед, тем самым подчеркивая свое восхищение.

      — Ваши усы очень....хорошие.

      — Ты так думаешь? — он повторяет.

Черт побери. Прям ящик Пандоры.

Если бы он только знал, как Райан и я смеемся над этими усами. Я назвала их "Вальдо." Вальдо, однако, необычные усы.

Он способен искать приключения без Виктора. Он ходит в зоопарк и в Студию 54, и на следующий день он даже ходил в Бенихану, где шеф — повар принял его за кусок мяса и случайно порубил на кусочки.

Хотя Вальдо восстановился. Он бессмертен и его нельзя уничтожить.

— Ваши усы, — продолжаю я. — Это как желание стать писателем. Это часть меня. Я не знаю, кем бы я была, если бы не хотела стать писателем. — Я посылаю эту мысль, с отличной уверенностью, и Виктор кивает.

— Это хорошо, тогда, — говорит он.

Я улыбаюсь.

— Я беспокоился, что ты приехала в Нью-Йорк, чтобы стать знаменитой.

Что? Теперь я запуталась. И оскорблена.

       — Что разве мое желание стать писателем, должно быть связано с желанием быть знаменитой?

Он облизывает губы.

— Некоторые люди думаю, что писать — это гламурно.

Они ошибаются, думая, что это хороший проводник, чтобы стать знаменитым. Это не так. Это только тяжелый труд. Годы и годы труда, и даже тогда, большинство людей не добиваются, чего хотят.

Так же как и вы, полагаю?

       — Меня это не беспокоит, мистер Грин.

Он печально указал пальцем на усы.

— Это все? — я встаю.

— Да, — говорит он. — Это всё.

Спасибо, мистер Грин, — я сержусь на него, гадая, чтобы сказал Вальдо.

Но как только я выхожу, меня начинает трясти.

А почему я не должна? Потребовала я молча. Почему я не должна стать знаменитым писателем? Как Норман Мэйлер. Или Филип Рот. И Ф.Скотт Фицджеральд и Хемингуэй и все эти люди. Почему я не могу быть как они? Я имею в виду, какой смысл становиться писателем, если никто не прочтет то, что ты написал?

Чертов Виктор Грин и Новая Школа. Почему я продолжаю себе что-то доказывать? Почему я не могу быть как Лил, со всеми, кто хвалит и поддерживает меня?

Или Рэйнбоу, с ее чувством правоты. Готова поспорить, Виктор никогда не спрашивал Рэйнбоу, почему она хочет стать писателем.

Или что если — вздрагиваю я — Виктор Грин прав? В конце концов, я не писатель.

Я прикуриваю сигарету и начинаю идти. Почему я приехала в Нью-Йорк? Почему я думала, что у меня получится здесь что-то?

Я иду так быстро, как только могу, останавливаясь чтобы закурить очередную сигарету. К тому времени, как я добралась до 16 — ой улицы, я поняла, что выкурила почти половину пачки.

Мне плохо.

Одно дело писать для школьной газеты.

Но Нью-Йорк — это совершенно другой уровень. Это гора, с лишь немногими людьми, как Бернард, на вершине, и кучей мечтателей и трудяг, как я, у подножия.

Потом есть такие люди, как Виктор, кто не боится сказать тебе, что ты никогда не достигнешь этой вершины.

Я бросаю окурок на тротуар и в ярости топчу его. Пожарная машина проревела вдоль авеню, громко включив сирену. — Я в ярости, — кричу я и мое разочарование смешивается с воем сирены.

Пара человек глянула в мою сторону, но не остановилась. Я лишь еще один сумасшедший в Нью-Йорке.

Я топаю к тротуару здания Саманты, переступаю через две ступеньки, открываю три замка и бросаюсь на кровать. Что снова заставляет меня чувствовать человеком, вмешивающимся в чужие дела.

Это кровать с четырьмя балдахинами и черным покрывалом, которое Саманта называет шелковыми простынями, что, как она утверждает, предотвращает появление морщин.

За исключением того, что они сделаны из какого — то супер липкого полиэстера и приходится опереться ногой об балдахин, чтобы не соскользнуть на пол.

Я беру подушку и ложу ее под голову. Я думаю о Викторе Грине и Бернарде. Я думаю о том, как я одинока. О том, как я постоянно вытягиваю себя из глубин отчаяния, пытаясь убедиться попробовать еще раз. Я глубже зарываюсь в подушку. Возможно, я должна сдаться. Вернуться домой. И через два месяца, я пойду учиться в Браун.

Мое горло сжимается от мысли покинуть Нью-Йорк.

Я собираюсь позволить тому, что Виктор Грин сказал, чтобы вынудить меня уйти?