Лето, в котором нас не будет

Те, кто их привёл, появились быстро, вырвали влажную ладошку Четвёртой, через несколько бесконечных секунд притащили ведро с водой — и вылили Двадцать второй прямо на голову.

Кричать и задыхаться она перестала, обмякла, одна из женщин взяла её на руки, небрежно, как мешок.

Их поселили вместе, рядом с ещё одной насупленной круглолицей веснушчатой девочкой, её номер был Двадцать. На руках девочки мирно лежала то ли дохлая, то ли спящая здоровенная бурая крыса.

— Чё с ней? — спросила старенькая, кивая на Двадцать вторую, сжавшуюся в комок на продавленной почти до пола кровати. — Орать по ночам будет?

Четвёртая покосилась на свою первую знакомую, пожала плечами. В мокрой одежде ей, должно быть, было холодно.

— Здесь едят крыс? — деловито поинтересовалась она вместо ответа.

— Нет. Это Ноль, моя личная крыса. Попробуешь её сожрать или обидеть — убью, — предупредила девчонка с номером двадцать.

— Сама жри, очень надо, — Четвёртая с сожалением подумала об оставленных на площадке жёлудях. Подошла к Двадцать второй и накинула на неё тонкое колючее одеяло.

Глава 5. Откуда он узнал?

Одна тысяча пятьсот десятый год

Вокруг особняка семейства достопочтенных Флорисов — крайне живописный пейзаж. Аккуратные четырёхэтажные особняки, как заведено, окружают пышные сады в форме правильных шестиугольников с лиственными и хвойными деревьями, посаженными в зависимости от вкусов, знаний и старательности хозяев аккуратными рядами либо же хаотично и вперемешку.

Наверное, если смотреть на северную часть Флоттервиля с высоты птичьего полёта, можно было бы провести аналогию с пчелиными сотами: шесть шестиугольных имений (наше — как раз на северо-западе), а в центре — аккуратный пруд, где вот уже тридцать девять лет — почти в три раза больше, чем я живу на свете! — регулярно наводит порядок малье Сиора, вдова какого-то крайне знаменитого в прошлом учёного Лауриса Сиора. Не имею ни малейшего понятия, какими именно научными открытиями был знаменит покойный мальёк Лаурис, но его благообразная старушка-вдова с мая по октябрь день-деньской бродит по берегу пруда с клюкой в руках и расправляет нимфеи, пистии и водокрасы, аккуратно раскладывает камни на берегу, чем-то обрызгивает пышные заросли рогоза и осоки, и не исключено, что подкармливает местных жаб, проверяя, чтобы они квакали в одной тональности.

Зато за северной оградой начинается лес, вполне себе густой и дикий, полный разнообразного, но по большей части мелкокалиберного зверья. Если немного прогуляться по лесу, двигаясь аккурат на северо-запад, можно минут за двадцать добраться до Лурды, довольно мелкой, но бурной, с горным норовом речки, огибающей Флоттервиль. Вся прелесть этих мест в том, что Лурда протекает на дне стихийно образовавшегося в результате землетрясения двухсотлетней давности ущелья, через которое переброшен восхитительный канатный мост, около пятидесяти метров в длину, густо оплетённый вечнозелёным плющом. Стоит ли говорить, что эта шаткая конструкция вот уже две сотни лет является пределом мечтаний как юных благородных отроков, так и всех романтических особ от десяти до девяноста лет от роду? С моста через Лурду постоянно пытались самоубиться какие-то страдающие малье, свою храбрость доказывали не менее отчаянные мальёки, некие шутники с неясными целями неутомимо порывались перерезать мост, тем самым оборвав кратчайший пеший путь к Флоттершайновскому рынку, и всё это настолько надоело одному из мэров Флоттервиля, что в итоге было выделены немалые средства для его круглосуточной охраны с обеих сторон. Охранники были по большей части нерасторопные и уже в годах, но всё же со временем ажиотаж вокруг моста как-то сам собой сошёл на нет.

Я сама была там лет этак пять назад. К лурдовскому ущелью меня привёл отец, рассудив, что соблазн, разрешённый родителями, теряет изрядную долю очарования. Так оно и вышло. Никакой романтической дымки вокруг моста моя память не сохранила.

И вот сегодня, первого июня одна тысяча пятьсот десятого года я вдруг вспомнила это ощущение, то самое, что испытала, когда отец тогда подхватил меня на руки над бурлящей темнеющей высотой, тот первобытный природный ужас, перемешанный с щепоткой звенящего предвкушения. И не было ни высоты, ни реки, ни раскачивающегося под ногами переплетения канатов и лиан, а только вечерний сад, стрёкот крылатой мелюзги, несколько дюжин звёзд, и я, пробирающаяся по посыпанным мелким гравием дорожкам, изредка подсвечивая себе путь огоньками, прыгающими между растопыренными пальцами рук.

Но — всё по порядку.

* * *

Я сижу в гостиной, а мама сама переставляет на небольшой столик чашку, кофейник, молочник и блюдце с шариком мороженого с засахаренными лепестками настурции и розы. Еду приготовили слуги, поднос с едой тоже, разумеется, принесли слуги, но маме хочется проявить хоть какую-то заботу обо мне после долгого отсутствия.

Мне кажется, она чувствует себя виноватой — за то, что уделяет мне недостаточно внимания в течение года, но, возможно, это не единственная причина.