Лето, в котором нас не будет

— Придурок! — вслух сказала я. — Нет, ну какой же… Идиот!

Моё воспитание ограничивалось самыми простыми ругательствами. По правде сказать, в лексиконе благовоспитанной тринадцатилетней малье не должно было быть даже их.

Я решительно смяла лист и сунула его в карман. Потом достала и переложила в сумку. Завтра выброшу. Непременно. А лучше сожгу. Я приказала свечам погаснуть, разделась и легла спать, думая о том, как я вернусь домой на следующее лето и что я скажу этому противному тощему мальчишке.

…надеюсь, его здесь уже не будет следующим летом, конечно же.

Глава 4. Новенькие в Джаксвилле

Одна тысяча пятьсот второй год

В Джаксвилле всегда было очень тихо.

Разговаривали там редко, смеялись и того реже, слёзы закусывали кулаком, за крик наказывали молча, быстро и больно, за попытку воспользоваться даром сажали в «ти′хоньку» — тёмную пустую комнату и не кормили вовсе, пока провинившийся не становился шёлковым. Вообще, голодом там наказывали часто, а есть хотелось всегда, особенно самым маленьким питомцам Джаксвилля. Это заведение было предназначено для детей от шести до двенадцати лет, мальчиков и девочек вперемешку.

День, когда Четвёртая и Двадцать вторая оказались в Джаксвилле, был типичным осенним деньком в северной части Айваны, пасмурным, сырым и каким-то разбухшим, точно кусок чёрствого хлеба, упавший в лужу. Двух новеньких шестилетних девочек привезли аккурат к обеду, посадили на скамейку перед главным корпусом, строго приказали ждать, не вставать и никуда не уходить.

Четвёртая, с рождения скитавшаяся по приютам, смотрела настороженно и воинственно. Двадцать вторая, которую забрали из семьи, то и дело тёрла грязными кулачками покрасневшие припухшие глаза, но уже не плакала, только нос у неё иногда дёргался, словно ей не нравился запах. Но у Джаксвилля вовсе не было никакого запаха, кроме разве что приторного запаха хлорной извести.

Главный корпус, где располагались и учебные, и жилые комнаты, был довольно внушительным трёхэтажным зданием с покатой крышей и маленькими зарешёченными окошками. Четвёртую дом оставил равнодушным, больше удивила ограда: высоченная кирпичная стена с остроконечными металлическими иглами сверху.

Двадцать вторая смотрела на детскую площадку. Там были верёвочные качели, точнее, простая деревянная досочка на порядком облезших верёвках, спускавшихся с высокого дуба, гора песка с торчащими из него деревянными лопатками, изрядно перекосившаяся карусель и качалка-балансир, тоже старая, облезлая и потерявшая все свои краски со временем.

— Пошли? — спросила Четвёртая, а Двадцать вторая в ужасе покачала головой с двумя тёмно-русыми, толстенькими, всё ещё аккуратными, несмотря на все безумные события этого нелёгкого дня, косичками:

— Ты что! Нас накажут.

— Мы же недалеко, — Четвёртая протянула чумазую ладошку с чёрными обкусанными ногтями. — Идём!

Двадцать вторая тут же соскочила со скамейки и пошла за ней. Четвёртая знала — если она говорит таким голосом, люди ей никогда не отказывают. Правда, сегодня, когда её увозили из прежнего приюта, ей не удалось воспользоваться этим — кажется, у забиравших её людей были затычки в ушах.

…качель-качалка тихонько поскрипывала в полной тишине этого странного угрюмого места, на первый взгляд безлюдного и давно заброшенного.

Скрип-скрип.

Скрип-скрип.

Ветер неспешно перебирал бурые дубовые листья, в изобилии гниющие под ногами. Четвёртой надоело кататься, и она спрыгнула с качелей, стараясь не зацепиться за ржавый металлический гвоздь, торчавший прямо из сидения — лечебные снадобья плохо действовали на неё, у таких, как она, любые раны заживали долго. Принялась выбирать целые жёлуди и собирать их в подол платья.

— Зачем они тебе? — спросила Двадцать вторая.

— Там, где я была раньше, говорили, что если их пожарить на костре, то можно есть.

— Разве нас не покормят?

Четвёртая пожала плечами. По её опыту, такой ответственный вопрос, как еда, нельзя доверять взрослым.

— Мама привезёт еду, — чуть дрогнувшим голосом сказала Двадцать вторая и засунула в рот большой палец, пытаясь справиться с накатывающим приступом удушливой паники. — Вечером. А завтра она меня отсюда заберёт.

— А, об этом забудь. Никаких мам больше нет. Всем вам так говорят. Твоя семья тебя бросила, или они все умерли. Ты всегда будешь теперь жить тут.

Двадцать вторая снова сморщила нос, явно собираясь зареветь — но вместо этого застыла, лицо её словно окаменело.

— Эй, ты чего? — Четвёртая попятилась, споткнулась о качели, жёлуди рассыпались по ковру из листьев. — Чего?

— Огонь… — прошептала Двадцать вторая. — Жарко. Горячо! Больно!

— Где? — заозиралась Четвёртая. — Где?

Всё было спокойно, только немного усилился ветер, и теперь поскрипывали верёвочные качели, мерно раскачиваясь вперёд-назад.

Двадцать вторая вдруг закричала, истошно, жутко, сгибаясь пополам, и Четвёртая схватила её за руку, потащила назад к скамейке, девчонка не вырывалась, только скулила что-то про огонь, кашляла и со свистом втягивала ртом воздух.