Лето в Сосняках

— Марья Захаровна!

— Нету, — крикнул Володя, пытаясь скрыть смущение: опасался, что Лиля видела, как его ударил отец.

Лиля прикрыла дверь, послышался топот ее ножек по дощатому полу коридора.

Несколько дней, встречая Лилю, Володя вглядывался в нее: видела или не видела? Она была уже школьница, первоклассница, худенькая, верткая. И когда Володя убедился, что ничего она не видела, он успокоился и перестал обращать на нее внимание.

Возвращаясь мыслью к тем годам, Миронов не осуждал себя — ему было шестнадцать лет, но и не оправдывал — человечным надо быть и в шестнадцать лет. Даже когда силы времени сильнее твоих сил.

Миронов вернулся из армии летом сорок пятого года. Первой, кого увидел он, подходя к бараку, была Лиля — стройная девочка колола щепу у дверей. Она подняла голову и посмотрела на Миронова, не узнала его в молодом лейтенанте, увешанном орденами и медалями, а может, и не помнила его. А Миронов ее узнал, смотрел на нее и улыбался — первый человек из родного дома. Он смотрел на нее и поражался тому, как она выросла — совсем большая, совсем взрослая девочка. Она стояла у входа в барак с топором в руках, босая, загорелая, и короткое ситцевое платье, из которого она выросла, открывало худенькие плечи, длинные ноги.

— Здравствуй, Лиля, — сказал Миронов, только в эту минуту вспомнив ее имя.

— Здравствуйте, — ответила Лиля, вглядываясь в Миронова и не узнавая его. И, не узнав, не вспомнив, отвела глаза и начала поправлять топор: он неплотно сидел на рукоятке.

И Миронов с радостью подумал, что этот топор был еще при нем, один топор на весь барак, он и тогда соскальзывал с топорища, и та же вокруг барака низкая изгородь из врытых в землю крест-накрест палочек, и те же жалкие, но милые цветочки за ней…

Потом Миронова окружили люди, сбежался весь барак, из других бараков прибежали: Мироновых Володька приехал из армии, живой и невредимый. И Фаина, выбежав из барака, упала ему на грудь и заплакала, и другие женщины заплакали… Они плакали о том, что он вернулся с войны живой, и о том, что в войну умерла Марья Захаровна, его мать, плакали по тем, кто не вернулся и никогда уже не вернется.

И как водится на святой Руси, Фаина притащила бутылку, Миронов послал еще за вином и закуской, соседки принесли огурцов и помидоров — один бог знает, как уместилось все это на столе и как втиснулось в каморку столько людей.

Дали знать на завод, приехал отец, начальник цеха по такому поводу дал ему грузовую машину и отпустил на весь день. Отец всхлипнул, припав к его плечу, совсем уже маленький и сухонький старичок, и надрывно закашлял.

Опять заплакали женщины и стали говорить о Марье Захаровне, какая она была рассудительная, справедливая женщина, и какая душевная была, всякому придет на помощь, и хозяйка какая, картошку в пяти водах мыла, и как умирала достойно, хотела только сыночка своего повидать ненаглядного, и вот не пришлось ей дожить до такой радости.

Потом пришли с работы ребята, товарищи Володи по училищу и по заводу, начали гулять уже всерьез, появился баянист с немецким аккордеоном, украшенным белыми кнопками, и женщины пошли переодеваться, а то сидели в чем Володю встретили. Миронов вынул пачку денег, передал Фаине:

— Распоряжайся.

Фаина, хоть и была навеселе, тщательно отсчитала, сколько нужно, остальные тоже пересчитала, показала Володе, — мол, все не пропьем, не беспокойся, целы будут, — и положила на грудь за кофточку.

Но Миронов велел ей добавить еще столько же. Фаина вынула деньги из-за кофточки, отсчитала, сколько Володя велел, и опять спрятала, одобрительно заметив:

— Хорошо гуляешь, молодец!

Вернулись женщины, переодетые в праздничные платья, помятые от долгого лежания в сундуках и чересчур яркие. И еще подошли люди. Те, кто хорошо знал Миронова, оставались, кто знал мало, поздравляли с благополучным возвращением, выпивали по рюмке и удалялись, чтобы не мешать. Под окнами сидели девчонки, бегали мальчишки, заглядывали в окна, пересчитывали ордена и медали Миронова, спорили, смеялись, и аккордеон рыдал на весь поселок: «Ты говорила, что не забыла солнечных, радостных встреч…» Поселок гулял по случаю его, Миронова, благополучного возвращения с фронта…

Было жарко, Миронов снял ремень, расстегнул ворот, ордена и медали звенели на его груди.

— Иконостас у тебя, — восхищалась Фаина, — герой! Теперь как — женишься или погуляешь?

— Погуляю.

— Правильно, с этим не торопись, еще заарканят. — И подмигнула ему, и подтолкнула локтем, грудастая, еще красивая баба, и посмотрела ему в глаза смеющимся взглядом.

— Не облизывайся, Фаина, — крикнула худая высокая женщина из соседнего барака, в которой Миронов узнал Верку Панюшкину, крановщицу с электролизного, — связался черт с младенцем.

— Помалкивай, каблучница, — беззлобно огрызнулась Фаина, — уж тебе тут ничего не отвалится, мы своих не отдаем, так ведь, Володя?

И Миронов вспомнил, что еще при нем эту Верку Панюшкину дразнили каблучницей, а почему так дразнили — не помнил. Была она подруга Фаины, вместе погуливали: как к одной гости придут, так другая бежит.