Лето в Сосняках

— Ну, Миронов, — сказал Воробьев, старый аппаратчик с обожженным кислотой лицом, — подерутся из-за тебя бабы.

Фаина махнула рукой:

— Где уж нам… В тираж вышли… Эх, Володя, жалко, стара я для тебя, а то бы окрутила. А Лилька моя молода, не фартит нам. Узнал ты Лильку?

— Я-то узнал, она меня не узнала.

— Не помнит. Так ведь крошкой была, а теперь, смотри, барышня. Лилька! — крикнула она в окно.

Девочка неохотно и не сразу встала со скамейки, где сидела с подругами, и подошла к окну.

— Чего?

— Смотри, какая барышня, в шестой класс перешла, отличница, ну-ка принеси табель.

— Ладно тебе, — ответила Лиля и вернулась на скамейку.

— Какая! — с гордостью проговорила Фаина.

— Узбечки в тринадцать выходят, — сказал кто-то за столом, — выходят — и ничего.

— Или уж избаловался? — продолжала допрашивать Фаина. — Фронтовые подруги были?

— Все было, — отмахнулся Миронов.

Рыже-зелено-желтые дымы плыли в воздухе, донося с детства знакомые запахи завода. Аккордеон не умолкал, уже заспорили о чем-то соседки, завели производственный разговор старики, парни пытались затянуть песню, и детишки шумели и бегали под окном. Миронов с радостью и грустью смотрел на знакомые лица. Ему так хотелось доставить им хоть какую-нибудь, пусть самую малую, радость. Он раскрыл чемодан и роздал подарки — бесхитростные свои солдатские трофеи, купленные на оккупационные боны, которых сначала было много, тратил их направо и налево, а потом, когда мало осталось, вдруг понадобились.

Глаза женщин восхищенно блестели, детишки сгрудились у окна: все это чужое и яркое было им в диковинку.

— Не расходись, — говорила Фаина, любуясь подаренным ей платком, — в нашем колхозе на всех не напасешься, оставь, подаришь своей девушке, — и не без сожаления протянула ему платок.

Смеясь, он с силой затянул платок на ее шее.

— Пусти, черт здоровый!

Она оттолкнула его, и Миронов, уже не слишком твердо стоявший на ногах, ухватился за стол.

— А ну, кто кого поборет? — поддразнила их Верка Панюшкина.

В эту минуту Миронов посмотрел в окно, увидел ребятишек и среди них Лилю, она внимательно и напряженно смотрела на него, худенькая, строгая, беленькая девочка.

— А, Лиля! — сказал Миронов, будто только сейчас ее увидя.

Он наклонился к чемодану, разбросал вещи, обрадовался, увидев маленький кожаный несессер на молнии, и протянул его в окно Лиле.

— Тебе!

Лиля посмотрела на Фаину и взяла несессер.

— Спасибо.

— Продолжим, — сказал Миронов, возвращаясь к столу. Но сел не рядом с Фаиной, а напротив.

На следующий день он пошел с отцом на кладбище.

Деревянный крест стоял на могиле матери, деревянный крест за ветхой деревянной оградой. Когда-то кладбище было возле деревни, и была здесь часовня, теперь деревни не было, снесли, и часовни не было, рухнула, наверно, а кладбище осталось, одинокое кладбище в степи, неогороженное, неохраняемое. Оно перекинуло могилы через дорогу, земли кругом было много, и синички вспархивали в кустах, как и тогда, когда он приходил сюда с Сашкой Харьковым.

Миронов укрепил холмик, убрал опавшие листья, подмел, полил и посадил поздние цветы.

Отец сидел на пенечке, кашлял и, точно извиняясь за свой кашель, говорил:

— Как глотну свежего воздуха, так и дохаю.

Миронов знал, что это за кашель — пневмосклероз, неизлечимая болезнь химика, на минуту пренебрегшего противогазом в особо вредном цеху.

— Проживешь в Москве-то? — спросил отец. — А то думал на пенсию выходить.

— Проживем, — ответил Миронов ласково.

До экзаменов оставалось полтора месяца. Миронов выходил из комнаты только в заводскую библиотеку.

Люди уходили на работу и приходили с работы утром, днем, вечером — завод работал круглые сутки. Отец приносил обед в судочке, Миронов ел и снова садился заниматься.

Прошло возбуждение первой встречи, только ребятишки не оставляли Миронова своим вниманием. По вечерам они садились у его окна. Перед Мироновым лежали тетради, исписанные химическими формулами. Заглядывая через окно, Лиля громко читала их, передразнивала голос школьной химички. Она была уже не такая тихая и робкая, как раньше и какой показалась Миронову в день его возвращения из армии. Она была бойкая девочка, заводила и вела себя с беспардонностью жительницы барака, где все живут на виду друг у друга и каждый терпит назойливость соседа потому, что сам вынужден быть назойливым.

На ней уже не было новых платьев, новых туфелек, новых носочков — все было старое, ношеное, как у других девочек. И все же она выделялась среди них — высокая для своих лет, стройная, с чистой кожей и правильными чертами лица, бойкая, насмешливая, воспитанная Фаиной и, может быть, знавшая больше, чем ей положено знать в свои тринадцать лет.

— Нравишься ты моей Лильке, — говорила Фаина, — глаз с тебя не сводит.

Миронов воспринимал интерес Лили к себе, как и интерес остальных детей, — интерес к новому человеку, тем более военному. Но он понимал, что внимание Лили особое — ответ на его внимание. А он выделял Лилю среди других детей из-за ее судьбы, из-за того, что стояло за ней, что волновало его, было предметом его долгих размышлений.