Лето в Сосняках

— Сама не можешь решить?

— Попробуйте! Вы еще не знаете, какие она умеет закатывать истерики.

Так говорила она о Фаине, сидела на подоконнике, качала ногой, нисколько не стесняясь Миронова.

— Шла бы ты гулять.

— Я вам очень мешаю? А почему вы не гуляете? Охота ишачить. Для чего? Я вас ни разу в клубе не видела, ни на танцах, ни в кино. Ларису свою ждете?

Он удивленно оглянулся на нее: откуда ей известно это имя?

Лиля удовлетворенно улыбалась, — видно, давно готовила это неожиданное сообщение.

— Ты — фрукт, — только и сказал Миронов.

— Думали, не знаю? А я знаю. Почему вы ее бросили? Надоела?

— Возможно.

— С ума посходили мужчины, — повторяла Лиля сакраментальную фразу барака.

Потом приходила Фаина, улыбалась, видя Лилю с Мироновым, неискренне выговаривала Лиле — человек работает, не видишь разве, мешаешь — и уводила с собой. В дверях Лиля оборачивалась, подмигивала Миронову: видите какая, ладно, не будем перечить старухе.

Однажды после собрания Миронов зашел на танцплощадку, в саду при клубе. С танцплощадки доносились звуки радиолы, и кто-то из молодых инженеров предложил:

— Пофокстротим?!

Они поднялись на площадку. В толпе девушек Миронов увидел Лилю рядом с Ириной — дочкой инженера Колчина, приземистой девочкой с толстыми косами. Ирина обернулась к Лиле, Лиля отрицательно качнула головой, Ирина пошла танцевать с другой девочкой, и остальные девушки пошли танцевать, и на том месте, где они только что стояли, осталась одна Лиля. Она стояла на другом конце площадки, фонари светили тускло, и между Мироновым и Лилей были танцующие, и все равно Лиля была ему видна, видна ее беленькая головка, ожерелье из янтаря на груди, ожерелье, которое он видел как-то на Фаине, и был виден взгляд ее, обращенный в его сторону. Он подошел к ней, улыбаясь, и она положила ему руку на плечо с серьезным выражением лица и на какую-то долю секунды раньше, чем он сказал «потанцуем».

Она танцевала несколько напряженно, привыкла танцевать с девушками за кавалера. Но потом освоилась и стала двигаться легко и послушно. Миронов всегда хорошо танцевал, любил танцевать и удивлялся тому, что ничего не забыл.

Они танцевали и вальс, и румбу, и краковяк. Иногда Лиля поднимала к нему лицо, глаза ее счастливо улыбались тому, что у нее настоящий кавалер, они так хорошо танцуют и все смотрят на них.

Миронов вышел с товарищами выпить пива, и, когда вернулся, Лиля схватила его за руку и увлекла в круг, боясь пропустить танец, как боялся пропустить танец и он когда-то. И он не уходил с площадки, пока не кончились танцы, хотя было уже поздно и завтра ему было рано вставать на завод.

В перерыве между танцами он познакомил Лилю со своими товарищами. Она протянула каждому руку со сдержанностью, которой барачные девчонки ограждают себя от развязности барачных мальчишек. Сейчас эта сдержанность выглядела даже величественно.

— Старик, а ведь она красотка, — шепнул Миронову кто-то из ребят.

Возвращаясь домой, они перелезли через каменный забор, ограждавший заводские подъездные пути и выщербленный в том месте, где много лет через него перелезали жители бараков, сокращая себе путь из города. Миронов спрыгнул с забора, протянул руки, волосы ее мягко коснулись его лица. И он осторожно поставил ее на землю, чтобы она не оступилась о высоко положенные шпалы, пропитанные смолой и мрачно черневшие в свете луны.

Уже у дверей барака он спросил:

— Натанцевалась сегодня?

— Да, — прошептала Лиля, подняла голову и посмотрела ему в глаза.

Ему хотелось покурить перед сном, но он не мог стоять здесь ночью с этой девочкой.

— Ну, давай руку!

Она посмотрела на него с грустью.

— Ну, ну, — сказал Миронов, — тебе уже давно пора спать.

Дома он снял пиджак, развязал галстук. Ему послышался шорох в узком барачном коридоре, сердце его забилось. Он прислушался. Все было тихо. Он открыл окно, закурил. Одинокие фонари тускло освещали бараки — прижатые к земле длинные темные коробки, набитые спящими людьми.

Имеет ли он право на любовь этой девочки? Ей семнадцать лет. Когда он вернулся из армии, он поразил ее детское воображение. «Военная форма вам больше идет…» Теперь, воспитанная Фаиной, выросшая в бараке с его откровенными нравами, избалованная мужским вниманием, она ищет любви — ничего другого не было перед ее глазами. Нет, пусть поживет, поборется, обретет другую цель.

Он вспомнил Ларису. Это был совсем неплохой год, год, что он провел с Ларисой. И все же он оставил ее… Она сказала ему:

— Ты должен думать о себе. В конце концов ты должен подумать и обо мне.

— А о нем? — спросил Миронов, они говорили о профессоре Павлове.

— Чем ты можешь ему помочь? Благородный жест? Ты представляешь, во что он тебе обойдется?

— Ты веришь во все это? — спросил он ее.

— Верю или не верю — это не имеет ровно никакого значения.

— Это имеет значение для меня.

— Ах, для тебя. Ну что ж, предпочитаю верить.

— А если это коснется твоего отца?

— Тогда к нам никто не придет, — убежденно сказала Лариса.

— Мне очень жаль тебя, — сказал Миронов, — к тебе действительно никто не придет, даже я.

— Как мне следует это понимать?

— Так, как ты уже поняла…