Летом сорок второго

– Полезай на грубу[21], дед, да обувку сними, – был вердикт переводчика.

Старика повалили, сдернули онучи, прикладами и финкой загнали на раскаленную плиту и усадили на корточки.

Подошвы у деда были закаленные, с младенчества ходил босиком по жнивью и стерне. Однажды, перед войной, загнал он себе косу в пятку, разрезал на палец глубиной, но кровь даже не показалась. Дочка заставила его идти в районную больницу. Там молоденькая медсестра, только после училища, пыталась зашить ему рану и не могла проколоть иглой грубый натоптыш. Игла проскальзывала в ее вспотевших пальцах, медсестра утирала слезы.

– Детка, не плачь, мне не больно. Не спеши, делай свое дело, – успокаивал ее старик.

Он и теперь сидел на раскаленной плите ровно, не елозил и не стонал, хотя по комнате уже пополз запах паленой плоти.

– Ну что, отец, ноги горят? – спросил с ухмылкой Клейст.

– Нет, сынок, вот тут горит, – показал старик рукой на грудь. – А у тебя будут ноги гореть, когда ты с земли нашей бежать будешь.

Один из немцев подскочил к лежанке, наставил на детей пистолет, быстро затараторил. Клейст перевел:

– Вот, дед, сейчас проверим, кто тебе дороже. Пленных у тебя четверо и внуков четверо. За каждого укрытого беглеца головой внука расплатишься.

Старик сидел молча, неподвижно.

Палач нажал на курок. Еще, еще и еще. Пули врезались в кирпичную стенку печи, выбивали вокруг детских голов щербатые нимбы. Дети об– мерли до полусмерти, сидели, как их дед, каменными онемевшими памятниками. У окна метнулась чья-то тень, с улицы глухо донеслось:

– Я сдаюсь! Сдаюсь! Не стреляйте по детям!..

Всей толпой вывалили немцы наружу. Клейст кричал:

– Где остальные? Веди!

– Там, в погребе…

Каратели кинулись к пустому подвалу, сразу поняли – обман, у подвального порога в несколько стволов изрешетили оставленного смертника, бросились по следу троих уцелевших.

Мать вернулась в сумерки, запричитала над пораненным младенцем, над изувеченным отцом. Ближе к ночи у ворот остановился мотоцикл, с него слезли трое. Женщина прикрыла ладонью рот, сдавленно прошептала:

– Ну, теперь точно всех добьют… Прощайте, деточки…

Первым в хату вошел итальянец – форму на оккупантах уже научились различать. Он приложил палец к губам и выразительно поглядел на женщину. За итальянцем показался немец с повязкой красного креста на рукаве. Третий в хату не полез, остался у ворот, неотрывно оглядывая улицу. Санитар подошел к стонавшему на лавке старику, скинул с его пяток холстяные примочки, стал обрабатывать ожоги мазью, затем бинтовать.

Итальянец высыпал из маленького тубуса себе на ладонь три таблетки, протянул их женщине. Та закрутила головой – не приму. Итальянец настаивал, стал даже запугивать, схватился за кобуру. Женщина взяла таблетки, одну проглотила и две спрятала под языком, потом тайком выплюнула. А через пару минут почувствовала, как тревога и страх притупились, и пожалела о пропавшем лекарстве.

Самому младшему санитар зашил бровь, долго изучал выщербленные над лежанкой «нимбы» – очертания детских головенок, отвернулся и смахнул набежавшую слезу.

* * *

В конце октября из Сагунов долетели слухи о том, как местная молодежь, мобилизованная оккупантами якобы для сбора урожая, а на самом деле посланная в Колодежное для оборудования береговой линии обороны, попала под обстрел. Люди стали разбегаться, некоторые подорвались на венгерских минах, а одному парню в суматохе даже повезло перебраться на советскую сторону Дона.

Взамен разбежавшейся и израненной команды стали собирать новую. Капитан венгерских саперных войск Даниэль Гергени пытался напомнить командованию о недопустимости посылки мирных жителей для работ на передовой. Генерал-майор Уйлаки ответил ему на это: «Сейчас для нас самое важное – побыстрее закончить сооружение позиций. Если рабочих и постреляют, мы не много потеряем. Кто бы они ни были – евреи или русские, – все они наши враги. Чем больше их убьют, тем меньше будет врагов у нас».

Скоро отголоски этих слухов коснулись тех семей, что были расквартированы в «Пробуждении». Вечером Сергей Гаврилович пришел домой мрачный, делился местными новостями:

– В Сагунах всю библиотеку из школы на улицу вытрясли и подпалили. Потом по дворам прошли, у кого учебник находили, тоже отбирали, для костра. В Подгорной, говорят, театр открыли, немецкое кино крутят.

– Для чего ж нам такое кино? – удивилась Ольга.

– Так наших туда и не пускают. Культура только для культурной нации… А в Россоши, Клейст болтал, шалман открывают, контингент из местных брать надумали…

– И бабы пошли? – раскрыла рот сестра Сергей Гавриловича.

– А твои малыши с голоду пухнуть начнут, не пойдешь?

Ольга прикрыла рукой глаза, мысленно поблагодарила судьбу и брата за свою сытую жизнь.

Сергей Гаврилович тревожно заходил по комнате, дуя в настывшие руки: