Летом сорок второго

16 января. Мы были уже одни, в огромном море снега, покинутые всеми: русские перед нами, за нами, везде. Я ушел из Белогорья последним на заре 18 января с маленьким подразделением. Большая часть «Тридентины» была уже в Подгорном, в 40 км от Дона. Помню, что мы шли, почти бежали, часами, за нами была пустыня, с надеждой в сердце: присоединиться к нашему подразделению. К вечеру, когда появилось Подгорное, наши иллюзии пропали. Подгорное в густом дыму разгоралось. Люди с ума сошли, кричали, плакали. Колонны входили, уходили, мешались, проклинали. Немецкие, венгерские, итальянские. Колонны мужчин, санок, телег, машин. Ужасный беспорядок.

Из воспоминаний альпийского стрелка Нуто Ревелли

Дорога забита повозками, техникой. Очень много препятствий, дорога в сугробах, снежные заносы, а по целине, вдоль дороги, массами идут подразделения, постоянно создаются заторы <…>. Оружие выходит из строя, не выдерживая русских морозов. Замолчали заклинившие пулеметы, минометы тоже <…>. Даже мои автоматные очереди в толпу не способны остановить бегство.

Из доклада старшего лейтенанта 23-й венгерской пехотной дивизии Тибора Селепчини

Из распахнутых ворот конюшни валил густой пар. О лошадях мадьярское командование заботилось лучше, чем о людях: они создали ссыпные пункты с запасами кормов, под армейские стойла переоборудовали лучшие колхозные фермы, стены снаружи обложили навозом до самой крыши. В конюшнях было так тепло, что дневальные охотнее ночевали с лошадьми, чем в продуваемых ветрами крестьянских хатах.

У населения по осени отбирали одеяла, дерюжки, свитки, мешковину, чтобы обеспечить лошадей попонами.

Мадьярам жилось хуже лошадей. Не согревали их соломенные лапти с пучками сена, надетые поверх армейских ботинок, не согревала палинка[35], не согревали поясные и нагрудные печки с тлеющим внутри древесным углем.

Лишь горело внутри от злости: ложь, обман, несправедливость. И здесь, и дома. Пришло от матери письмо. Больная, бедная моя старушка! Тебя не пускают за продуктами вне очереди, как это обещали семьям фронтовиков. Выплатили пособие, равное моему двухнедельному заработку, – жалкие гроши. И очереди, бесконечные очереди у продуктовых лавок…

Лошадей выгоняли, торопливо запрягали в телеги и сани. На северо-востоке, со стороны крупного донского села Щучье, с самой ночи раскатывался январский гром.

– Не по погоде гремит, – качали головой местные крестьяне и с трудом сдерживали радость на лицах.

Саней было мало, а для телег нужны чистые дороги. На уборку снега выгоняли старого и малого, калеку, инвалида, убогого. Население работало с ленцой, не помогали ни окрики, ни удары прикладов и шомполов. Грохнет выстрел, бабы с детишками делают вид, что пугаются, – тут же бросаются в снег.

Сбились в кучку подростки, копают, не поднимая голов, переговариваются:

– Бежим, братцы! Наши уже Дон перешли, через день-два тут будут.

– Не дури, Скрынька! Ян поутру мне сказал, что у них приказ: цивильных за неповиновение расстреливать на месте.

– Это квартирант ваш, из чехов который?

– Да не чех он – словак. Сколько объяснять можно?

– Немцев-то под Сталинградом окружили.

– А мадьяры твердят, что это немцы наших там окружили.

– Ухи-то от шапки подними, не слышишь, как гремит?

– Чего это, Ванька?

– Глядите аккуратней, чтоб никто не заметил.

– Листовка наша? Откуда?

– Да тихо ты!

– Прочитал – дай другому.

– «Под Сталинградом окружены… прорван фронт итальянцев на Среднем Дону… освободили Кантемировку… Началось…»

– У нас на сеновале нынче разведчик дневал. Весь в гражданском, с собой пропуск на немецком. Он листовку эту оставил.

Под вечер стоявшие в селах танковые колонны и пехотные подразделения словно метлой вымело, остались лишь полицаи и засевшие по хатам небольшие комендантские патрули. На улицу никто носа не казал. Впервые за полгода можно было пройти, не боясь угодить под горячую руку.