Летописцы Победы

В Кубинке под руководством наших молодцеватых молодых лейтенантов и мудрого штабиста майора Шика мы ходили в учебную разведку по окрестным лесам и болотам, ориентируясь по компасу, решали несложные тактические задачи на местности силами взвода, роты и батальона, рыли окопы, предпринимали ближние и дальние броски в пешем строю. По вечерам, перед сном, совершали солдатские прогулки, опять-таки строем, распевая во все горло маршевые песни, сочиненные поэтами из нашей же «писательской роты».

Начало лета выдалось капризным: то вдруг в первых числах июня выпал снег, выбеливший ночью наши палатки, то столь же неожиданно начинало нещадно палить солнце. Помню, как к концу одного учебного дня в эту жару у Вадима Кожевникова облезла кожа на лице, и приятели незлобиво подтрунивали над ним, когда он мазал его дамским кремом. Все мы были молоды, все нам было нипочем, и, несмотря на большую нагрузку занятиями, силенок хватало даже на выпуск стенной газеты. На одном из снимков, сделанных в те дни Юрием Корольковым, сфотографировано заседание нашей редколлегии в палаточном городке. Вот только записей в своем дневнике я в те дни не вел, о чем сейчас глубоко сожалею.

Да, мы знали, чувствовали, что война близка, и все же до самого последнего момента в это как-то не верилось… Мог ли я тогда думать, что пройдут каких-нибудь четыре-пять месяцев, и на лесистых холмах у Кубинки, где мы под руководством майора Шика решали свои нехитрые тактические задачки, будут рваться бомбы, а я, сидя в блиндаже на командном пункте командующего 5-й армией генерала Л.А. Говорова, буду опрашивать взятых в плен гитлеровцев, готовя для «Комсомольской правды» корреспонденцию о взаправдашнем бое у «населенного пункта К.»?

В Москве, куда мы вернулись 14 июня, все было как обычно: продавали тюльпаны на улицах, напротив Моссовета бил фонтан. Возле здания Центрального телеграфа только что снесли целый квартал — готовились к стройке больших новых зданий (их соорудили уже после войны, используя, кстати сказать, для их облицовки чудесный шведский гранит, доставленный в Подмосковье осенью 1941 года гитлеровцами для создания монумента «в честь победы над Россией» и брошенный ими при отступлении). Вот только военных на улицах как будто стало еще больше.

Мы сдали обмундирование в цейхгауз академии, оделись в штатскую одежду и вернулись к своим текущим делам.

И вдруг…

Да, все-таки это случилось вдруг! Вернемся же к записям в моем дневнике.

22 июня. Я пишу эти строчки поздним — все еще светлым — вечером (ведь нынче самый долгий день в году!). Вечер светлый, а на душе — черная ночь. С этим трудно освоиться, к этому трудно привыкать: сегодня началась война. Большая война с Германией, которая, как мы все это давно понимали, была неизбежна и которая должна была начаться рано или поздно. И вот она пришла…

Трудно собраться с мыслями, трудно писать, но нужно. Ведь когда-нибудь эти записи мне обязательно понадобятся — надо сохранить сегодняшний день в памяти во всех деталях.

Вчера весь день шел дождь. Я приехал на выходной на дачу в Мамонтовку, чтобы поработать над рукописью полярника Минеева «Остров Врангеля». Сегодня с утра было холодно. Поеживаясь, сидел на террасе и правил эту рукопись. И вдруг слышу, мальчишка зовет приятеля:

— Мишка! Иди сюда, сейчас Молотов будет говорить! Я тебе говорю — Молотов!

Я подошел к репродуктору. Диктор весело сообщал что-то о спортивных соревнованиях. Решил: мальчишка разыграл приятеля. И тут:

— Внимание, внимание. Слушайте в двенадцать часов пятнадцать минут выступление заместителя председателя СНК и народного комиссара иностранных дел товарища Молотова!

И в 12 часов 15 минут мы услыхали эту весть…

Я написал заявление в ПУР с просьбой зачислить в армейскую печать, и мы с женой поехали в Москву. Весь поезд гудит. Клянут Гитлера на чем свет стоит.

Москва. Усиленное движение. Все стихийно собираются к местам работы, хоть и воскресенье. У мужчин сосредоточенные, серьезные лица. Некоторые женщины плачут. По улицам мчатся автомобили военных. Милиционеры тащат ручные фонарики — видимо, для регулирования уличного движения ночью, на случай, если будет объявлено затемнение из-за военной тревоги.

В редакции «Нового мира» нет никого. Звоню в партком Союза писателей. Отвечает Александр Жаров: «Давай на митинг». Бежим туда. Кинозал набит битком. За столом президиума спокойный строгий Фадеев с седой головой. Рядом стоит, облокотившись на спинку стула, Павленко. Тут же Лебедев-Кумач, Тренев, еще кто-то. Узнаю знакомые лица загорелых коллег по нашей «писательской роте» — Корольков, Ржешевский, Гольцев, Левин… Пришел Луговской. Проталкивается сквозь толпу к трибуне Вишневский.

Многие в орденах. Какая-то торжественная подтянутость. Речи сосредоточенные, страстные. Раиса Азарх рассказывает о гибели нашего летчика в Испании, свидетельницей которой она была, — его тело собрали по кускам крестьяне. Она зовет к мести.

Хорошо говорит Мстиславский: