Льется с кленов листьев медь

Жорж. Вот как почувствовал, что вся душа моя отдана ей, что места мне самому там нет никакого, а и ей не надо, ей измена – грех и погибель, так не страх даже, не отчаянье, а тело от пустоты жить не хочет, бьется в горячке… и дьявол нашептывает – ты возьми пистолет, во-он в кобуре.

Человек. Ой, Жорж, никто никому не нашептывал, ну зачем?

Жорж. (Чуть задумывается и кивает): Верно, князь, это всё от отчаянья. Спряталось оно в глубине, а памятью коснусь – насквозь болью пронзает.

Человек. (Успокаивая). Я понимаю.

Жорж. Вряд ли, князь, и не дай Бог понимать. Отчаянье – это чаянья нет – не ждешь уже ничего, а без ожиданья исчезает и самая вера – способность к ней.

Человек. У-у, интересно, да-а… Незадолго до дуэли произошло? Горячка вот эта.

Жорж. За три месяца. Тело словно и не моё, в голове бред… и вот в этом бреду…

Иуда. Вы, Жорж, не волнуйтесь.

Жорж. Я не волнуюсь, горечь одна… В бреду этом приходит вдруг поэма его «Цыгане», недавно только мною прочитанная – там ясность такая, там прямо ответ нашему случаю сказан – отпустить он должен ее, отпустить – дать развод.

Иуда. Что цыганку, полюбившую другого, отпустить надо?

Жорж. И дважды об этом – отец Земфиры ведь отпустил ее мать!

Человек. И вы, Жорж, охватились этой наивной идеей?

Жорж. Почему же наивной? Она любила меня и горячо в этом призналась! И Императрица, благоволившая ко мне, уговорила бы Императора поддержать. Только надо было мне самому говорить об этом с Натальей.

Иуда. А вы попросили приемного отца Геккерена?

Жорж.

Даже и не просил, а сказал ему свою мысль, он предложил себя как посредника. За плохим еще самочувствием я согласился, и с радостью. Ах, неправильно оценил я дело – что нельзя пугать ее третьим лицом.

Человек. Милый Жорж, не дело, а ее вы неправильно оценили. Любила вас, любила… но не более высшего света, балов, в особенности дворцовых. Она, что, не видела каждый раз, входя в залу, взглядов на себя устремленных? А? И даже самого Императора Николая?.. Да, денег нет, а если являлись, он в карты проигрывал, – так тетка, Закревская, ей вполне на наряды давала. Муж некрасивый, к тому ж шалопут – но поэтический гений России. И тоже приятно, между прочим, первым поэтом России крутить-вертеть, а то и по морде въехать, как он сам не скрывал – «тяжеленька рука у моей супружницы».

Жорж. Да, помню в компании дружеской говорил, когда отношенья у нас еще к разрыву не шли. Смеялся.

Ваня. Жорж, а можно было на дуэль его не вызывать? Что там в письме такого особенного, ну, обругал он вас – в печку письмо, и всё.

Человек. Наивный ты, не с тем письмо было писано.

Жорж. Да, Ваня, не с тем. С оскорбляющих писем делали копии, показывали потом всем, если не следовал вызов. И письмо было не мне, а приемному отцу Геккерену, который по возрасту и дипломатическому статуту драться на дуэли не мог. А до чего же грязное было письмо, низкое во всех отношениях – словно один извозчик другому писал! И это первый поэт России…

Человек. Первый, первый… а обезьянью кровь не удержишь.

Жорж. (Не обращая внимания). Присутствие его часто чувствую – где-то, вот, рядом совсем.

Иуда. Вы ведь его убивать не хотели, верно?

Жорж. (Горячо). Клянусь, не хотел! И стрелять, заранье решил, ему в ногу. А вышло всё против воли моей…

Ваня. Как вышло?

Человек. Жорж, вы ведь хороший стрелок, а он – посредственный очень.

Жорж. Стали по команде сходится, мысль – посмотреть ему прямо в лицо, а рыхлый снег глядеть заставляет под ноги, ловлю взглядом лишь силуэт мне навстречу… он не стреляет, надежда вспыхнула – подойдем, вот, к барьеру с поднятыми вверх дулами, да всё и обойдется – два выстрела в воздух… вдруг нет, он спешно достиг своего барьера – бить в меня с близи наверняка, и пистолет уже поднят почти…

Ваня. Тут вы и поторопились?

Жорж. Если б не эти бугры под ногами всё равно бы в бедро попал, да дернуло выше чуть…

Человек.

Что скажешь, Иуда, провидение Божие?.. Или как?

Иуда. Не знаю.

Ваня. Вы, князь, недавно сказали: тут такая самая глубина, что от Бога ли, от человека… от всего вместе выходит.

Человек. Говорил-говорил… а иногда сомненья берут – может, и нет никакой глубины, а так – насотворяли вместе и вместе (кивает вверх) уже и запутались? А?.. Ясности с годами что-то не прибавляется.

Иуда. Глубина, она ведь для тяжелых предметов, князь, а мелочь поверху плавает.

Человек. Уязвил. Только дурного вкуса колкость.

Пушкин. (Оскаливается и смеется). Браво, Иуда! Что, князь, против грубости нет приема? А где цыгане?.. Ах, мы вернулись уже. До чего, господа, незаботливый они о завтрашнем дне народ, ум вперед ничем не отягощенный. Оттого-то минуте каждой чувства все отданы. Как, друзья, завидовал я, встречая таборы их в Молдове, или в полынных степях одесских. Умеют вот сейчас жить, мгновение чувствовать!

Иуда. Вы, Александр Сергеевич, сами к чувству мгновения приспособлены, оттого и стихи по-настоящему выходили.