Лев

Она замолчала. Пора было откланяться. Сибилла получила от меня все, что ей хотелось, — мое внимание, — и даже истощила его до конца, а мне еще предстояло познакомиться с заповедником. И все же я медлил, сам не понимая, что меня удерживает.

— Ваш муж дома? — спросил я.

— Он всегда уходит, когда я еще сплю, а возвращается в любое время. — Сибилла сделала неопределенный жест. — Когда звери его отпускают…

Между нами снова воцарилось молчание, и только теперь я смог оглядеться. Все краски в этой комнате, все предметы поддерживали впечатление надежности и благополучия: стены медового цвета, приглушенное освещение, светлые циновки на полу, гравюры в старинных рамах на стенах, ветки с огромными распустившимися цветами в больших медных вазах. Во всех мелочах чувствовались вкус и заботливость. Я сделал по этому поводу комплимент Сибилле. Она ответила вполголоса:

— Я просто стараюсь забыть, что на триста километров отсюда нет ни одного города, а у нашей двери бродят самые опасные звери.

Глаза молодой хозяйки переходили с одного предмета обстановки на другой: некоторые были очень хороши.

— Родители моего мужа привезли все это еще в начале века, когда решили поселиться в Африке, — сказала Сибилла. — Вся эта мебель — семейная.

Сибилла сделала как бы случайную паузу и добавила с притворной небрежностью:

— Наш род — старинный. Старшая ветвь — баронеты со времен Тюдоров.

На какое-то мгновение лицо молодой хозяйки дома приняло совершенно иное выражение, какое никак не вязалось с ее обликом, с ее теперешней жизнью, — стало мещански тщеславным. Неужто это и есть проявление ее истинного характера? Или всего лишь средство самообороны, как эта мебель, эти шторы?

Она машинально погладила маленькое креслице из драгоценного дерева с далеких островов, сработанное талантливыми мастерами лет двести назад.

— Мой муж сидел на нем, когда был совсем маленьким. И отец моего мужа, и дед его, — сказала Сибилла. — И моя дочь тоже на нем сидела.

— Патриция! — воскликнул я.

И понял наконец, почему я не ушел, почему остался.

— Вы знаете, как зовут мою дочь? — спросила Сибилла. — Ну да, конечно… от Лиз!

Это было неправдой. Я уже хотел рассказать, как встретился с Патрицией, но удержался. Какой-то темный инстинкт побудил меня войти в тот круг удобной лжи, куда приглашала меня Сибилла Буллит.

— Знаете, о чем я мечтаю для Патриции? — живо продолжала она. — Чтобы она получила образование во Франции, научилась одеваться, ухаживать за собой, вести себя, как будто родилась в Париже. Чтобы она была, как моя Лиз!

Глаза Сибиллы снова осветились верой и блеском юности. И вдруг она вздрогнула и мгновенным и явно бессознательным жестом, — настолько он был внезапным и быстрым, — спряталась за свои темные очки.

В гостиной оказался старик африканец, хотя я не слышал ни малейшего шороха приближения, ни одного его шага. На нем были коричневые полотняные брюки и оборванная рубаха. О росте я не мог судить, потому что он согнулся в полупоклоне, словно переломленный на изуродованных бедрах.

Он произнес несколько слов на суахили и ушел.

— Кихоро, из племени вакамба, — сказала Сибилла тихим и усталым голосом. — Он долго был для моего мужа проводником и следопытом. Но теперь не может служить егерем в парке. Вы видели, как звери его изувечили. Вот он и заботится о Патриции. Очень ее любит. Он сказал, что отнес ей завтрак.

— А она сейчас где? — спросил я.

— Наверное, только проснулась, — сказала Сибилла.

— Но как же…

Я остановился вовремя, чтобы молодая хозяйка могла понять мое удивление по-своему:

— Конечно, уже не рано, — сказала она, — но Патриция так много бегает весь день. И ей хочется поспать.

Сибилла взглянула на меня сквозь темные очки и закончила:

— Впрочем, я схожу за Патрицией, чтобы вы могли рассказать о ней моей Лиз.

* * *

Я подошел к окну с той стороны, где ставни не были опущены, и раздвинул шторы. Окно выходило на большой внутренний двор. Вдоль стен бежала большая веранда, крытая соломой. Сибилла шла по ней, не обращая внимания на пламенеющие пестрые цветы, на водопады золота и лазури — африканские кустарники, занимавшие все четыре угла внутреннего двора. Но вместо того, чтобы сразу войти в комнату Патриции и несмотря на свое болезненное отвращение к яркому солнцу, молодая женщина направилась к центру двора, где ее ничто не защищало от ярости света и жары. Здесь она остановилась возле тоненьких грядок с нездешней почвой, явно привезенной издалека, орошаемых струйками воды, подведенной откуда-то извне: на грядках росли несчастные, хилые и бесцветные цинии, петунии и анютины глазки.

Сибилла наклонилась к этим европейским цветам, приподняла стебелек, поправила бутон. В движениях ее была не заботливость садовника, а какое-то молитвенное преклонение, какая-то мольба. Может быть, об избавлении от одиночества?

От этих мыслей меня оторвал шум подъехавшей автомашины, которая резко затормозила перед самым домом — с той стороны, где глухие шторы были опущены.