Лев

Глубокий искренний интерес и общие цели — благодаря диким животным — превратили в единомышленников и поставили наравне ребенка и человека, который давно уже вышел из детства.

Девочка закрыла глаза. Улыбка, предназначенная только ей самой, подобная тем, которые видишь порой на лицах крошечных спящих детей, улыбка скрытая, и едва заметная, и в то же время полная таинственной радости, осветила как бы изнутри черты Патриции. Потом она подняла ресницы и подарила мне часть своей улыбки.

Это было как обещание, как очень важный уговор.

— Я отведу вас куда надо, — сказала Патриция.

— Когда?

— Не торопитесь, — ответила тихонько девочка. — Со всеми животными нужно много терпения. Надо повременить.

— Да… но дело в том…

Я не успел закончить. Рука Патриции все время доверчиво лежала в моей, и вдруг девочка отдернула ее резко и грубо. Между темными глазами, сразу утратившими всякое выражение, пролегла складка, похожая на преждевременную морщину.

— Вы хотите поскорее уехать отсюда? — спросила Патриция.

Она смотрела на меня так, что я не мог ей ответить прямо.

— Я, право, не знаю, — пробормотал я.

— Это ложь, — сказала Патриция. — Вы очень даже хорошо знаете. Вы предупредили в регистратуре, что уедете завтра.

Складка между ее бровей углубилась.

— Как же я об этом забыла! — сказала девочка.

Губы ее были твердо сжаты, но она не могла унять их тихую дрожь. Мне было тяжко на нее смотреть.

— Простите, что отняла у вас столько времени, — добавила она и отвернулась к мирным животным.

— Но если даже я скоро уеду, мы ведь останемся друзьями? — спросил я неловко.

Патриция повернулась ко мне резким, бесшумным движением.

— У меня нет друзей, — сказала она. — Вы такой же, как все.

Как все… Посетители, любопытные или равнодушные.

Люди далеких больших городов, рабы своих автомашин, которые приезжают, чтобы уловить мгновение дикой жизни, — и навсегда исчезнуть.

Мне казалось, я вижу, как мертвая вода одиночества смыкается над маленькой девочкой.

— У меня нет друзей, — повторила Патриция.

Не хрустнув ни травинкой, она вышла из колючего кустарника на поляну. Она шла, слегка втянув голову и выставив плечи вперед.

А затем маленький серый силуэт с круглой черной головкой погрузился в трепетный живой ковер, сотканный стадами животных в зарослях у подножия Килиманджаро.

III

Я ощутил такую жестокую боль одиночества, что сначала даже не смог в нее поверить. Поистине это горе было слишком нелепым. Оно не имело права существовать, не имело основы, не имело смысла. У меня самого были друзья, верные, избранные и испытанные за годы долгой жизни. Скоро я им расскажу об этом путешествии по Африке. А они поведают о своих горестях и радостях, о том, что с ними приключилось в мое отсутствие. Привычные вещи ожидают меня в доме, обставленном по моему вкусу. И у меня есть работа, которая одна открывает мне целый мир.

Но я напрасно искал поддержку и объяснения в своем собственном существовании. Ничто не могло заменить мне чудесную полноту, которую я испытал несколько мгновений назад, когда обитатели поляны, казалось, не чуждались меня. Теперь я был один, потерянный, покинутый, отвергнутый и отброшенный без всякой надежды и без исхода до конца моих дней.

Патриция передала мне свою боль.

А теперь она была среди животных.

«Я должен последовать за ней, — сказал я себе. — Она нуждается в защите».

Но я не сделал даже попытки. Я сразу вспомнил о своем возрасте, о своем жалком теле с неловкими движениями, о том, что я всего лишь цивилизованный человек.

Я снова принялся рассуждать.

Защитить Патрицию? Среди скользкой травы и жидкой грязи, среди этого зверья, быстрого, легкого и бесшумного, с обостренным жестоким чутьем? Да как я найду там маленькую девочку, которая чувствует себя в зарослях и среди зверей, словно русалка в глубинах вод или эльф на деревьях?

Полно, побольше здравого смысла!

Директор этого заповедника, сторож диких животных и их хозяин, — отец Патриции. Пусть сам и отвечает за дочь, которая грезит на яву. Какое до этого дело заезжему человеку, чужестранцу.

* * *

Он был задуман так, чтобы не портить пейзажа. Замаскированный большими колючими кустарниками десятков круглых глинобитных хижин с выбеленными стенками и остроконечными крышами, он мог вполне сойти за африканскую деревушку.

Сейчас лагерь был пуст. Туристский сезон еще не начался. А кроме того, страх перед повстанцами мау-мау[2] царил над Кенией.

Когда я вернулся в свою хижину, выбранную накануне, ночью, наугад, меня ожидала на веранде крохотная обезьянка. Она так и не сняла свою черную атласную полумаску, и ее глаза сквозь щелки смотрели на меня так же печально и мудро и, казалось, спрашивали: «Ну, что? Разве я тебя не предупреждала?»

Но вместо того, чтобы растаять, как тогда, в предрассветном тумане, она вспрыгнула мне на плечо.

Я вспомнил, как ее называла Патриция, и сказал тихонько:

— Николас… Николас…

Николас почесал мне затылок.