Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

Иисус Ренана был, таким образом, близок идеалу французского свободомыслия и антиклерикализма, идеалу социализма и, в конечном счете, идеалу самого Ренана. Даже в его описании характера и внешности Иисуса нельзя было не усмотреть вкусов этого писателя XIX века[180]. Как историк еврейского народа и иудаизма, он объяснял характерные черты современного еврейства из духа пророков и Экклезиаста. Это Ренаново понятие «духа иудаизма» нам еще понадобится в дальнейшем для того, чтобы правильно читать и понимать Бакста, рассуждающего, в частности, о «еврейском миросозерцании». Ибо когда Ренан говорил о расе, речь у него шла именно об этом «духе». Понадобится нам в дальнейшем и свойство Ренана, наравне с серьезной лингвистической и исторической практикой, лично – творчески и «биографически» – использовать историю как орудие временнóй обратимости, с которой можно работать такими способами, как аналогия, проекция и ретроспекция. Ибо активно задействованное прошлое не только объясняло настоящее, но и активно подготавливало будущее

[181]. К этому мы еще также вернемся.

Что же касается образа Иуды, то Ренан был близок к Штраусу. Он опровергал сложившуюся легенду о жадном предателе, послужившую основой антисемитского мифа, и развивал мысль о разочаровании Иуды в Иисусе. Вот что писал он в сокращенном издании своей Жизни Иисуса

: «Этот несчастный, по причинам, которые невозможно объяснить, предал своего учителя, дал все необходимые указания и даже обязался (хотя такой излишек зла маловероятен) сопроводить подразделение, которое должно было произвести арест. Воспоминание об ужасе, который глупость или злость этого человека оставили по себе в христианской традиции, наверняка что-то здесь преувеличило. До тех пор Иуда был учеником, таким же, как другие, у него даже был титул апостола. Легенда, пользуясь яркими красками, нарисовала образы одиннадцати святых и одного нечестивца. Реальность же не подчиняется таким категориям. Жадность, которую синоптические Евангелия приводят как причину преступления, о котором идет речь, не является достаточным аргументом для того, чтобы объяснить его. Странно было бы, если бы человек, который отвечал за кассу и который знал, что с ним будет, если начальник его умрет, променял эти доходы от своего положения на очень маленькую сумму денег. Был ли Иуда ранен в своем самолюбии отповедью, которую он получил на ужине в Вифании? Но и этого было бы недовольно. Иоанн делает из него вора, никогда не веровавшего, что совершенно неправдоподобно. Проще нам поверить в зависть, в какую-то глубокую рознь. Та ненависть, которую Иоанн питает к Иуде, подкрепляет нашу гипотезу. Менее чистый сердцем, чем другие, Иуда, сам того не заметив, стал узко подходить к своей должности. В результате довольно обычного перекоса, который случается на практике, он стал ставить финансовые интересы выше того дела, которому он служил. Администратор убил апостола. Слова, которые он прошептал ненароком в Вифании, намекают на то, что иногда он находил, что учитель слишком дорого обходится их духовной коммуне. Эта прижимистость наверняка провоцировала и другие трения в сообществе»[182].

Заметим, что Ренан был женат на племяннице французского художника-романтика голландского происхождения Ари Шеффера (1795–1858), который как минимум однажды обратился к образу Иуды. В его картине «Поцелуй Иуды»[183] образ Христа был традиционно идеализирован, а образ предателя столь же карикатурен, иудаизирован и примыкал к долгой традиции антисемитской трактовки Иуды в искусстве, представляющей его как продажного предателя и сребролюбца, воплощение дьявола[184]

. Такой образ был распространен в традиционном массовом сознании. В марте 1886 года, за несколько лет до «Тайной вечери» Ге, Салтыков-Щедрин опубликовал, к примеру, рассказ-предание Христова ночь, в котором Христос воскрешал повесившегося Иуду, наделяя его жизнью вечного странника и сеятеля зла[185]. В этом качестве Иуда вставал в один ряд с другими вечными фигурами зла и отверженности – Каином и Агасфером[186], то есть вечным жидом. Взяться Баксту, художнику еврейского происхождения, за образ Иуды и вывести его как персонаж положительный и даже героический означало вступить в противоборство с этой антисемитской традицией.