Либерия

— Хватит языком-то балаболить, — одернул чернобородого второй провожатый, — а то от твоей болтовни, он точно преставится. Да и отец Софроний за задержку прогневается. Враз посохом по хребтине огребем.

Монах хмыкнул, но замолк. Алексея снова начал бить озноб, то ли от мокрой одежды, то ли от страха — встречи с настоятелем он побаивался.

Стараясь сдержать дрожь, молодой человек вошел в низкую дверь, открытую перед ним конвоирами. Жарко натопленная комната больше походила на рабочий кабинет, чем на келью монаха — на стенах полки с книгами, заваленный бумагами стол и три свечи в серебряном подсвечнике. За столом сидел человек в монашеском одеянии, судя по всему, настоятель. Аккуратно подстриженная черная с проседью борода, обрамлявшая худое лицо, придавала ему аристократическую изысканность. Из-под низко надвинутого на лоб клобука смотрели внимательные глаза. Взгляд их был настолько пронизывающий, что молодому человеку стало не по себе, показалось, что отец Софроний способен видеть все, что творится в душе человека.

Алексей, преодолев минутное замешательство, низко поклонился, коснувшись пола связанными руками. Поискал глазами образа и виновато пожал плечами, мол, и рад бы перекреститься, да руки связаны. Настоятель некоторое время, молча, разглядывал вошедшего, а затем коротко спросил:

— Кто ты?

— Алексей, сын Артемьев, — молодой человек поднял голову, встретив взгляд настоятеля. — Пришел в вашу обитель по делу.

— По делу? Ну, о деле твоем мы после поговорим. Возможно. Сказывали мне, — настоятель кивнул головой на жавшихся у стены отца Кондратия и Митроху, — что ты, де, не человек, а поганый оборотень. Сие страшное обвинение. А еще сказывали, что ты, де, кодуна, за свои богомерзкие дела к сожжению приговоренного, освободил, да старосту Тихона Лапшу побил и ограбил. Митроха в том крест целовал. Верно ли это?

Пронзительные черные глаза настоятеля жгли как угли, но Алексей не отвел взгляд. Он понимал, что врать этому человеку не стоит, только вот и правду не скажешь.

— Я — человек, и ни кем другим быть не желаю. Колдуна я не отпускал, чем хочешь могу поклясться. А вот старосту, действительно, побил, это правда. Да только староста этот, сначала в гости меня заманил, да сонным зельем опоил. А вон он, — Алексей показал на целовальника, — меня кочергой по голове стукнул. Потом они деньги мои забрали, а самого помирать в сугроб кинули, а я выжил и на следующую ночь пришел за своим добром. Чужих денег я не брал.

— Врет, он врет! — выскочил вперед целовальник, — Я сам видел на снегу…

— Чего ты видел? — зло спросил Алексей. — Ну, говори!

Митроха поперхнулся, видимо, поняв, что либо надо молчать, либо признаться в ограблении гостя.

— Ну, это… Лапша сказывал, что, де, клыки у него из пасти торчали… и глаза, того… красные.

— Да твой Лапша пьяный был в зюзю! — презрительно фыркнул молодой человек. — Ему бы и десяток оборотней могли померещиться.

— Ах, ты дьяволово отродье! — завизжал целовальник, петухом наскакивая на Алексея. — Удавить тебя надобно, да сжечь потом!

— А ну тихо! — рявкнул настоятель, стукнув кулаком по столу. — Раскудахтался тут, как у себя в кабаке!

Митроха сразу сник, опустил голову и, кланяясь, пробормотал:

— Прости, отче! — отошел к стене, но продолжал зло зыркать в сторону Алексея.

Настоятель встал из-за стола и прошелся по комнате, шаг его был так стремителен, что полы палия[19] взметнулись, напоминая два черных крыла. Затрепетало, шарахнувшись от рассерженного монаха пламя свечей, заметались по стенам горницы испуганные тени.

Внезапно отец Сафроний повернулся к целовальнику и, ткнув, в него пальцем тихо спросил:

— Так ты говоришь, этот человек врет, а ты правду сказываешь? А перед образами-то поклянешься?

Митроха съежился под взглядом настоятеля, отводя глаза. Лицо его побледнело, губы затряслись и он, сморщившись, рухнул на колени перед отцом Софронием.

— Смилуйся, отче! — Прости, Христа ради, мя, грешного! Бес попутал! — целовальник всхлипнул и обхватил руками ноги настоятеля, ткнулся лицом в сапоги и заголосил. — Это все Лапша!.. Я ж не хотел… а он, окаянный, подбил… Де, давай чужака пощиплем… Не наш он человек, так и не грех… А я не хотел… И убивать не хотел, да только он же злой, оборотень этот… Как зачал кулаками махать, думали конец нам пришел… Лапша кричит: бей его! Ну я… и того. Сам бы я ни-ни… Христом Богом молю, смилуйся батюшка! Я уж отслужу… как скажешь… чем хочешь.