Личный враг Бонапарта

Она ждала его. Или кого-то другого. Чтобы мир разом наполнился цветом и звуками. А за окном постоянно была серая, подтопленная оттепелью зима.

Он искал ее, чтобы вылить свой шум и обрести наконец покой.

Но не нашел.

Расспросы соседей – для бешеной собаки семь верст не крюк – ничего не дали. Бибиковы? Да, уехали. В Смоленск? Нет. Что им там делать? Говорят, в Харьков. Чи в Малороссию где-то. Адрес? Какой адрес в наше время?

Обратный путь до Витебска оказался тяжек. До Петербурга втрое длиннее. Ибо то не была дорога домой. Ничейная собака в репьях на пустом шляхе – вот кем чувствовал себя Бенкендорф. Попадутся ласковые руки – расчешут, умоют. Но дом… Дом уже не найдется никогда.

* * *

26 декабря 1816 года. Харьков.

Рождественский бал в Благородном собрании Харькова всегда отличался размахом. Москва еще только отстраивалась, и ее прежний зеленый дом с колоннадой, где стоял посреди зала нетронутый французами кумир Екатерины Великой, перестала на время притягивать к себе дворянские сердца.

Но, слава богу, есть другие города – Киев, Смоленск, Ростов, Нижний, – где жизнь набухала, как кровяной шарик, и катилась по венам, перекачивая силу в ослабевшее, но все еще живое сердце.

Хорошо иметь много сердец. Даже разрубленное тело собирается вместе.

Цветные гирлянды, горящие шкалики с воском, хрустальные вазы с язычками пламени внутри. Длинные, растянутые через весь зал ленты. Самое изысканное общество губернии. Горожанки морщили носики и отворачивались от поместных красавиц, проделавших в санях долгий путь.

Офицерский букет был богат – все окрестные дивизии и бригады отправили своих эмиссаров танцевать. Это не развлечение и не топтание в куче товарищей. Почетная обязанность. Пристойный разговор. Дамское окружение. Очень важная миссия для мужланов из медвежьих углов. Спасибо, отцы-командиры были тут же и время от времени бросали начальственный взор на подчиненных.

Шурка теперь был из их числа. Эполеты до локтя. Награды тянут мундир к паркету. Девочки в Петербурге, девочки в Москве, девочки в Полтаве – и все разные! Барышни, просидевшие век на сундуках. Холодные красавицы, боявшиеся, что их заподозрят в недостатке европейского тона. Хохотушки из западных губерний.

Бенкендорф, умевший хорошо вальсировать и говоривший по-французски не отдельные слова, а целые фразы, был нарасхват. Прибывший дня за три в Харьков Серж Волконский, который служил теперь в Киеве и даже там лез на стенку с тоски, тоже не сходил с танцевального паркета. Но ему это нравилось. А Александру Христофоровичу уже не столь.

Он все поглядывал на дверь в буфетную. Там на столах были расставлены напитки – легкие и не очень. Те, кто плохо танцевал, время от времени исчезали и появлялись оттуда более развязными и веселыми.

Дамы хмурились, но делали вид, будто ничего не замечают. Они переходили от мазурки к гавоту, от котильона к вальсу, который после войны признали как бы разрешенным. Что, в конце концов, дурного, если мужчины и женщины крутятся на три такта? Говорят, ведьминский танец. Говорят, его плясали на развалинах Бастилии. А теперь танцует весь мир!

Александр Христофорович переглянулся с Сержем Волконским, который менял уже четвертую даму. И каждая была от него в восторге. Сам Бенкендорф, с тех пор как его загнали командовать драгунской дивизией в Гадяч под Полтавой, чувствовал себя волком, которого заставляют точить клыки о сосновую стену. Аж щепки застревали в деснах!

Делать в Гадяче, откровенно говоря, было нечего. Он ел бумагу. Устраивал учения, только чтобы развеяться. К нему водили хорошеньких мещанок, но и те не вызывали ни радости, ни желания. Все по привычке. Без вкуса.

Ему исполнилось тридцать четыре. Он знал, как мучаются его собственные офицеры, привезшие из Заграничного похода жен – модисток, пирожниц, певичек. Эти поседевшие сопляки служили позором целых семейств. Их никто не благословил. Их перестали принимать. Они не виделись с родными. А некоторые оказались лишены наследства. Ради кого? Страсть прошла. Стали заметны грубость, вульгарные манеры, мелочная корысть.

Десять лет назад Александр Христофорович сам убил бы любого, кто встал у него на пути, когда ему вздумалось утащить из Парижа самую великую актрису всех времен. Если бы его тогда не удержали… Зачем удержали? Свет ушел из жизни. Тепло тоже.

Теперь он понимал, что остальные были правы. Но от их – и своей собственной – правоты становилось тошно.

Сейчас он танцевал в Благородном собрании и мог бы вытоптать паркет до дыр, потому что ему не дали бы отойти в буфетную.

Часы пробили восемь. Гости продолжали прибывать. Открылись двери, и без сопровождения вошла высокая дама с двумя красивыми девочками, которых она держала за руки. Стройная, как пальма. Прекрасная, как камея Гонзаго. Она сразу приковала общее внимание. И когда швейцар провозгласил: «Госпожа Бибикова с дочерьми!» – Бенкендорф вздрогнул так, как дрожал в последний раз летом двенадцатого года в горящем лесу: от загривка до пяток.