Лихая година

Поп в шляпе важно вышел из толпы вместе с человеком в белой курточке и сотским, а за ними хлынула вся толпа. Из открытых ворот ограды поп, с длинной тростью в руке, величаво пошагал в нашу сторону, а рядом с ним, как телохранители, по–солдатски браво, с угрожающей уверенностью шёл и длинноногий сотский Гришка Шустов, кривоногий староста и усатый человек в белом картузе с блестящей бляхой на околыше. Это был урядник из волости, которого я видел на другой день после пожара: он допрашивал мать и кое–кого из мужиков и парней и добивался, кто совершил поджог. За ними тянулась длинная толпа мужиков и баб и, спотыкаясь, отставая, торопились, опираясь на костыли, старики и старухи. Но позади люди отставали и расходились в разные стороны.

Я чувствовал, что на нас, как грозная туча, надвигается какая-то тяжёлая беда, и у меня похолодело внутри и больно забилось сердце. Мать, бледная, помертвевшая, стояла неподвижно и смотрела на толпу во главе с попом и урядником застывшими глазами. Дедушка с бабушкой сидели, одряхлевшие, с тупой покорностью ждали обвала на них зтой страшной толпы. А Паруша медленно поднялась с завалины, опираясь на палку, и даже шагнула навстречу этому грозному шествию. Лицо её окаменело в суровой готовности встретить попа с полицией и людей, с которыми она вместе прожила всю свою жизнь в мире и согласии.

С кроткой улыбочкой доброго пастыря поп снял шляпу и поклонился.

— Мир вам в беседе, Фома Селивёрстыч! Я и православные прихожане пришли к тебе с гневом и строгим взыском за тяжёлое оскорбление нашей святыни — храма божия. Вы, раскольники, в своей слепой вражде к православию готовы на всякие мерзости, чтобы осквернить наш дом молитвы. И внук твой, грамотей, по наущению употребил во зло свою грамоту и написал на храме похабные, святотатственные слова.

Паруша ударила палкой о землю и неслыханно строптивым голосом крикнула:

— Врёшь, поп! Поклёп наводишь на парнишку: у него и рука не поднимется на дурное дело. Ни одна совестливая душа в селе не упрекнёт его в злом озорстве.

Старухи и молодые бабы, которым я писал письма к сыновьям и мужьям, наперебой закликали — одни робко, другие пылко:

— Не он это… Да рази такой паренёк на это пойдёт?.. Зря ты, батюшка, на него наговариваешь… Мы про него ничего плохого не слыхали и не знаем…

Добрые морщинки на лице попа от глаз к вискам шевелились от кроткой улыбки.

— Мне самому горестно обижать ребёнка, и я не решился бы тронуть и волосок на его головке. Но не по своей воле пришёл сюда: свидетели указали на него — сами видели, как он пучками травы выводил эти святотатственные слова.

Я, надрываясь от отчаяния, крикнул визгливо:

— Это не я!.. Я и к церкви-то боюсь подходить. Наврали на меня… Я знаю, кто наврал, — Шустёнок наврал…

Мать бросилась к попу и, задыхаясь от ужаса, странно тихим, но неотразимо гневным голосом сказала:

— И как тебе не стыдно и не совестно, батюшка, моего парнишку губить? Что он тебе плохого сделал?

И вся напряглась в отчаянном порыве к толпе.

— Люди добрые, соседушки, не дайте в обиду нас, беззащитных! Спасите Федю-то моего от злых наветов!

И опять и бабы, и старухи, и кое-кто из мужиков закричали:

— Ив жизнь не поверим, что это он… От него и чёрного слова не слыхать, не то ли что озорство какое.., Лучше его никто письма от сердца не напишет…

Но в ответ им в разных местах раздражённо оралм:

— Такие-то письмописцы и горазды на всякие пакости. Кулугуры на всё готовы… Гонят их, а они по злобе и церковь подожгут…

Я услышал скрипучий визг Максима Сусина:

— Этот грамотей чужих жён с любовниками сводит. Тоже письма им пишет да почтальоном бегает…

Бабушка тряслась от рыданий и не могла выговорить слова, а дед стоял, и лицо его искажалось от плачущей улыбки.

Паруша наступала на попа:

— Ну, так кто же у тебя, отец Иван, свидетели-то? Укажи их, где они?

Урядник дёрнул себя за усы и строго оборвал её:

— Это не твоё дело, бабка. Мы это всё расследуем.

Паруша, не обращая на него внимания, гневным басом обличала попа:

— Не греши, дурной пастырь! Ты злодейское дело задумал — натравить на нас народ… погром устроить.. , Ты и меня уж один раз под замком держал. А сколь раз ты наветы на людей возводил? Все это знают. А сейчас парнишку в жертву приносишь. Не потерпит этого господь! Правду лжой не убьёшь. Казниться будешь.

Урядник поправил картуз на голове, натянул красный шнур и скомандовал:

— Ну, хватит болты болтать! Мальчишку я арестую и произведу дознание! Водвори порядок, сотский!

Он шагнул ко мне и схватил меня за руку, и рука показалась мне такой убийственной, что я рванулся от него и пронзительно закричал. Мать тоже закричала надрывно, защищая меня от урядника. Но её отбросил от меня Гришка Шустов так сильно, что она упала на землю.

Паруша подняла палку и властно накинулась на него.

— Ты что это, дурак, делаешь? Как ты посмел, пёс, руку поднять на бабёнку?

Гришка трусливо, но нахально ссадил её:

— Ты, тётка Паруша, не мешайся! Это дело сурьёзное.