Лихая година

Он торопливо выволок меня на усадьбу старосты и потащил в густые заросли черёмухи. Эти заросли непрерывно тянулись по усадьбам вдоль задних дворов. Мы ныряли в эти заросли, прятались в них, отдыхая, потому что я не мог бежать быстро, — должно быть, сильно избитый урядником, а может быть, и раздавленный его сапогами. Меня тошнило, и сильно кружилась голова.

Когда мы останавливались отдохнуть в кустах, Иванка глядел на меня с болью в лице.

— Ну и помолотил он тебя, сволочь окаянная! Весь в кровище… Зубы-то не выбил?.. О, вот так коленкор! Рубашка-то у тебя на спине вся в крови. Это что такое? Значит, он и нагайкой тебя порол? Ну, теперь, брат, Шустёнок и света не взвидит, а Гришке в селе — не житьё. Как пить дать, ему печёнки отобьют. Это поп с ним да с кривым Максимом подстроили, чтобы всех поморцев в церковь загнать да и не бунтовали чтобы. Слышишь, как народ бушует?

Только сейчас я услышал многолюдный гул, словно там происходила свалка. Через кусты мы добрались до усадьбы Паруши, свернули на узенькую межу и, сгорбившись, побежали к гумнам.

XLII

Мне недолго пришлось скрываться на гумне, под омётом прошлогодней соломы. Прибежал Кузярь и ещё издали победоносно закричал:

— Эй, Федяк! Вылезай—пойдём в село! Приехал горбатенький барин Ермолаев. Урядника прямо на месте пригвоздил. Велел тебя разыскать и к нему привести. «Я хочу, — говорит, — сам осмотреть его» — это тебя-то. Не бойся, брат: так и явись ему во всей красе. А на улице — ой–ой–ой! — народищу тьма. Сдавили урядника-то с сотским и — за грудки его… Осатанели все, а бабы словно с цепи сорвались. Он и так и этак — огрызается, как барбос, а ему и ходу нет: увяз, как в тине. А Гришку совсем замордовали: хоть и дылда, а серый стал и мычит, как поротый. Ежели бы не прискакал горбатенький мировой, уряднику с Гришкой не сдобровать бы…

Всё это торопливо, захлёбываясь, успел рассказать Кузярь в те короткие минуты, когда я выползал из гнилой норы под омётом. Он подхватил меня подмышку и помог встать на ноги. Я весь покрыт был перегнившим сором, а в волосы набилась всякая дрянь. Он хотел сбить ладонями этот сор со спины, но жгучая боль пронизала меня насквозь. Я заорал и упал на колени. Кузярь испугался и отскочил в сторону. Он смотрел на меня растерянно, с мучительной гримасой.

— Аль больно? Рубашка-то и сейчас мокрая.

— Я этого попа да Шустёнка зарезал бы сейчас… — прохрипел я со стоном. — Чего они со мной сделали!..

— Это ты за всех страдаешь… — разъярился Кузярь и, оскалив зубы, взмахнул кулачишками. —Тебя-то заарканили, а наши правоверные, как тараканы, спрятались. А поп-то в церкви взбунтовал всех. Только маленько погодя люди начали сбегаться, когда услыхали, как ты на съезжей визжал. Да и я без ума метался по улице и с надсадой орал: Федяшку, мол, урядник убивает.

Мне было трудно идти: рубашка присохла к спине, и при каждом шаге невыносимая боль рвала кожу. Ломило голову, как в угаре, а руки и ноги мозжило, словно их колесом переехало. Раньше, сгоряча, я не чувствовал боли, а сейчас она набухала во всём теле, как опухоль.

— Ты не робей, Федяха, — утешал он меня. — Оклемаешься маленько, мы Шустёнку отомстим: живого места у него не оставим. Максиму я много насолил, а сейчас придумаю такую казнь, что он и места не найдёт.

Мы вышли на улицу от прясла Паруши, и мне вдруг стало страшно. Я остановился и попятился, когда увидел густую толпу мужиков и баб у съезжей, которые галдели, как на сходе. Поодаль, у входа, стояла стройная гнедая лошадка, а на козлах таратайки с гнутыми чёрными оглоблями сидел молодой кучер в кафтане без рукавов. На горбатой насыпи выхода толпились ребятишки и девчонки.

Не успел я оглядеться и очухаться, как передо мной рухнула на колени мать и, рыдая, прижала меня к себе. Я вскрикнул от боли, вырываясь из её рук. Иванка закричал ей в ухо, словно она была глухая:

— Тётя Настя, не береди его, он весь избитый.

Мать вскочила и вместе с Кузярём повела меня к толпе. Мужики хмуро смотрели мне навстречу, а молодухи и девки — со скорбным и гневным любопытством. Стремительными шагами, с локтями на отлёт, всклокоченный, злой, подбежал к нам чернобородый Филарет–чеботарь. Он оттолкнул в сторону Кузяря и мать, подхватил меня подмышки и понёс в толпу.

— Вот вам! — крикнул он надсадно, тяжко дыша от волнения. — Глядите, как наших детей всякая сволочь калечит… До кого ни доведись!.. Чай, кулаки-то у этого дуболома по пуду… Чего парнишке надо-то? Да ещё плёткой порол… Видите, как разукрасил? Господин мировой, где такой закон, чтобы детишек терзать?

После всех событий в деревне он словно ошалел: порывистый, взвинченный, он весь горел от ненависти к начальству, к мироедам, к попу. Тогда он отделался побоями в стане и возвратился домой истерзанный, с переломом ребра. Он был мирской, но со староверами жил дружно. Попа к себе и на порог не пускал, а встречал его со шпандырем в руке. Вот и сейчас он совал меня направо и налево.

— Глядите, нате вам!.. В кровище весь парнишка-то… На кого напали с наветами!.. Кого мукам предали!..