Лихолетье

– Здрасьте-здрасьте, – ответно поздоровался Павел. Немного успокоившись, обвел девку взглядом с ног до головы: – Ты кто такая? Откуда взялась?

– Дядь Паня, а ты меня совсем не помнишь? – робко поинтересовалась девчушка.

– Вроде, Кондратова дочка? – неуверенно предположил Павел. – Не Настька ли?

– Она самая, – кивнула девушка. – Так че не заходишь-то? Дядь Паня, ты ровно в гости пришел, а не домой.

Павел прошел в зимнюю избу, сел на лавку. Вроде бы, все на своих местах. Иконы в красном углу, сундук у стены. Ишь, не покрали! Русская печка, топившаяся по-белому (замучился, пока трубу выводил!), где раньше спала матушка-покойница, побелена, а стены и пол вымыты чисто-начисто.

Настька тем временем хлопотала около печки. Ловко орудуя ухватом, вытащила горшок, поставила его на деревянную подставку. Когда сняла крышку, по избе разлился такой одуряющий запах, что Павел начал глотать голодные слюнки и чуть не притопывал ногой – ну, скоро там? Девчонка налила гостю (вернее, хозяину) глубокую миску, положила кусочек хлеба, отерла фартуком деревянную ложку.

Павлуха, давненько не евший щей (на болоте Акулина все больше кашами да кулешами кормила), чуть не изошел на слюну, но все-таки набрался сил и терпения, чтобы прочитать коротенькую молитву.

Проглотив ложку, Павел спохватился:

– А ты чего?

– Да я потом, – отозвалась Настька, севшая напротив мужика.

– А че потом-то? – удивился Павел, подвигая миску от себя. – Ну-ка, садись рядом да ложку бери.

Настька немного поскромничала, но ложку взяла. Стали есть, как положено – ложку мужик, а следом – девчонка. Павлуха, проглотив еще пару ложек, заметил вдруг:

– А че у тебя щи-то несолены?

Поискал глазами солонку – глиняную утку с лошадиной головой. Увидел ее там, где ей и положено быть, – на опечке. Только, конечно же, пустую. Взяв солонку, пошел к мешку, сброшенному у дверей. Наполнив «утколошадь», поставил ее на стол и, взяв немножко соли, подсолил щи прямо в миске.

Настька, глядевшая на соль во все глаза, счастливо зачерпнула ложку и поднесла ко рту. Проглотив, блаженно прищурилась:

– Скусно! А я уж и забыла, как с солью-то едят.

– Лопай-лопай! – добродушно усмехнулся Павел. – Будешь болтать, ложкой по лбу получишь!

– Ой, да хоть сейчас! – подставила Настька лоб и закрыла глаза. – В детстве, помнится, тятька меня по лбу бил.

Ну, коли просит… Павел облизал ложку, слегка размахнулся и щелкнул по лбу.

– Ой, больно же! – взвизгнула Настька, потерла лоб, а потом рассмеялась сквозь слезы.

– Во-во, я тебе и говорю – лопай! – засмеялся и Павлуха.

От щелчка ли, от визга, но стало легко на душе, а девчонка показалась родней. Ну, для дочки великовата, а вот племяшкой вполне могла быть.

Когда щи были съедены, Настька притащила на стол простоквашу и налила ее в ту же миску. Простоквашу можно есть и без соли, а вот без хлеба – скучновато. Но хлеба, как понял Павел, больше не было.

Посуда опустела, девчонка принялась убирать со стола. Бережно, словно великую ценность, взяла солонку и рассудительно сказала:

– Соль-то, дядь Паня, спрятать нужно. Не ровен час, придет кто да сопрет! А она нынче больших денег стоит. Прошлой осенью, как капусту квасили, дед Онисим за полфунта соли сотню шкурок беличьих, воз рыбы купцам отдал, да еще и две копеечки серебряные додал!

– Ну, соли у меня много, – благодушно отмахнулся мужик. – Но коли спрятать хочешь – прячь. Дело твое. Ты расскажи-ка лучше, что да как. Как в моем доме очутилась. Скотину-то ты обряжаешь?

– Так че сказывать-то? – пожала Настька плечами. – Дом наш сожгли, тятьку с мамкой ляхи убили. Нюську, сеструху, с собой увезли, вместе с другими девками. А мне вот жить негде было, так тетка Люба и дед Онисим разрешили, чтобы я тут пожила, у тебя. Ты ж, дядька Паня, порубанный весь был, бредил.

– Подожди-ка, подожди… – спохватился Павел, начиная что-то припоминать. – Так выходит, что это ты за мной ходила?

– Ну, надо же было кому-то за тобой ходить, – пожала плечами девчонка. – Да и мне так полегче было. Если бы не ты, не знаю, что бы и делала… Отца да мать схоронила, а больше никого и нет. А так, пока раны тебе перевяжешь, напоишь-накормишь, скотину пастись выгонишь – все легче, чем сидеть да реветь.

– А я ведь ничего и не помню, – виновато сказал Павел.

– Так ты весь горячий был, в беспамятстве. А как в память пришел, только и говорил – мол, пойду пана Казимира искать. Найду и убью. Когда встать сумел, сразу вскочил и ушел.

– Дела-а… – протянул озадаченный Павлуха.

Из-за стены, отделявшей зимнюю избу от горницы, раздался звук – не то писк, не то кошачье мяуканье. Павел не успел даже повернуть головы, а девчонка уже выскочила из избы…

«Кошка, что ли?» – заинтересовался мужик и вышел посмотреть.

Если бы кошка… В горнице, на веревках, продетых сквозь крюк, вбитый в матицу, раскачивалась зыбка – потемневшая от времени и отполированная до зеркального блеска от прикосновений рук. Даже материнский сундук, переданный от бабок-прабабок, был моложе.

Девчонка раскачивала зыбку и пела старую, как мир, колыбельную: