Лихолетье

– Вот, атамана это, Онцифира, – взял старик в руки дорогой серебряный, с позолотой по краям, крест, на серебряной же цепи, коим атаман обзавелся в ту пору, когда был справным хозяином, имевшим и достаток, и уважение. Отложив, подтащил к себе два схожих между собой медных, на кожаных шнурках, с привязанными волчьими клыками: – Охотников наших, Никитки и сынка его, Фимки.

Старик перебирал крестики, различавшиеся между собой, как и их хозяева. Вот деревянный крестик Максимки, который тот вырезал из черемухи, опосля того, как пропил настоящий. Медный крест даточного мужика Матюшки Зимогора, воевавшего у Ляпунова и Пожарского, был вогнут вовнутрь, словно от пули или от стрелы. Крестик Кузьки Шалого был маленький, как и сам хозяин, а у набожного Варсонофия настоящие вериги фунта на три – крест с ладонь и железная цепь в палец. У правильного и рассудительного Афоньки Крыкова и крест был таким же – без единой царапины или потертости, словно и не висел на шее тридцать лет. Если бы сейчас на этом столе лежал шнурок самого Павла, бросилось бы в глаза, что рядом с крестом привязано обручальное кольцо супруги, убитой ляхами. Колечки им делал покойный отец, не пожалев серебряных ефимков.

– Уходить надо, – сказал Павел. – Со мной пойдете?

Дед перебирал крестики, шевеля губами. Видно, вспоминал убитых мужиков. Мичура не сразу понял, о чем его спрашивают, а когда вник, затряс давно не чесаной бородой:

– Куда уж мне… Мне и жить-то осталось всего ничего. Ладно, коли до зимы доживу. А вот Акульке надо.

– А я куда? – криво усмехнулась баба, сморкаясь в передник. – Кому я нужна? Ни дома нет, ни родных, окромя тебя, пердуна старого. Коли ты останешься, так и я останусь.

– Дура ты, Акулина, ой, дура! – укоризненно поглядел на нее Мичура, приходившийся ко всему прочему ей свекром. – Останешься, с голоду околеешь. Мне-то все одно, где помирать, а ты-то еще молодая. Глядишь, мужика еще себе найдешь.

– Ой, да иди ты, – отмахнулась баба, а потом, ухватив старика за голову, заревела в голос: – Помирать нам с тобой вместе…

Павлуха, глядя, как свекор и невестка, жившие прежде как кошка с собакой, плачут и обнимаются, едва не заревел сам и решил сделать еще одну попытку.

– Так чего оставаться-то? Со мной пойдем, в село мое. У меня там дом остался. Наверное, остался… – задумался мужик. – А нет, так и срубить недолго.

– Не, Павло, никуда мы не пойдем, – сказала баба. – У нас еще полть от кабаньей туши осталась, что Никитка принес, ржи мешок – пуда на два, мучки немножко. Глядишь, месяц-другой перебедуем.

– А я грибов-ягодов наберу, – подхватил старик, вытирая мокрую бороду. – Меду дикого добуду, бражки наварим. Будем баньку топить да бражку пить. Авось да полгодика проживем. А мне больше и не надо. Все одно помру.

– Ладно, ты помрешь, а вот она? – Павел кивнул на Акулину.

– А я что? – хмыкнула Акулина. – Вон, дурака этого схороню, да в болоте утоплюсь.

– Так ведь грех это! – обмер Павел.

– Грех, – не стала спорить баба. – Да уж всяко не грешнее, чем жизнь моя… Я уж, Павло, столько нагрешила, так все едино. – Видя, что мужик собирается что-то сказать, властно взмахнула рукой: – И не уговаривай, не пойду. А силой ты меня через болото не потащишь.

– Ну, как знаете, – сказал Павлуха, в глубине души испытав облегчение.

Вместе с облегчением душу Павла резанул стыд за самого себя, за эту подленькую радость, что не надо тащить на себе нахлебников…

– Ты иди, Павлуша, иди, – непривычно ласково сказала баба. – У тебя хоть соседи остались, а у нас всю округу ляхи сожгли. Может, еще и не помрем мы, – пообещала она неуверенно. – Навестишь нас как-нибудь.

– Винца принесешь, – невесело хихикнул дед.

– Ну, сами смотрите, неволить не стану… – вздохнул Павло. – У меня тут серебришко есть – я у мужиков кисы обшарил, – признался он и полез в мешок. – Может, Акулина за болото пойдет, у людей че-нить на серебро-то и купит.

– Не надо нам ничего, – ответила Акулина. – Пойдем-ка со мной.

На островке-гриве, самом высоком и сухом месте среди болот, где разбойники обустроили свой стан, было три строения. Общая изба, банька и полуземлянка, где обитала Акулина со свекром. Вот туда-то баба и повела Павлуху.

Отомкнув дверь в совсем уж крошечный чуланчик с мучным ларем и мешками, кивнула:

– Тута соль лежит. Нам много не надо, так ты возьми, сколько хочешь. И вот еще…

Акулина встала на колени и принялась шарить по полу. Оказалось, в чуланчике есть еще и схрон. С трудом вытащила из ямы увесистую корчагу, передала ее мужику:

– Дуван наш.

Павлуха принял корчагу – тяжелая! – и усмехнулся. Ну, точь-в-точь такая же была и у него, пока пан Казимир не вытащил из коровьего дерьма все, что было накоплено им самим и его пращурами. Верно, один горшечник и делал. Подумалось вдруг: «Копил-копил, да черта и купил!». Вот и тут… копил Онцифир-атаман.

Перетащив корчагу внутрь жилища, Павел открыл крышку и присвистнул – по рубчик наполнена одними ефимками. На такое богатство можно не одну церкву поставить!

– Ну, спасибо тебе, Акулинушка! – искренне поблагодарил Павлуха бабу и поклонился ей в пояс. – Век тебя не забуду!