Лихолетье

До коронации царская семья обитала в кремлевской башне, смотревшей прямо на реку. Для ночлега, сбора Земской думы места хватало, а все остальные дела приходилось вершить на людях. Государь, будь он один, там бы и жил. Но ночи становились холодней, печка, сложенная на жилом ярусе, тепла давала мало, и маленькая Мария стала кашлять. Поэтому, в ожидании, пока срубят приличествующий царскому положению терем, пришлось перебираться в хоромы, что уступил купец Рытиков. Купеческий терем вологжане прозвали «царским», хотя царского в нем было только высокое изуроченное крыльцо, а сам дом втиснут между двумя амбарами. Что там хранилось, Даниил Иванович не знал. Может, товары какие, а может, сено с дровами… Зато перед строениями была небольшая площадь, куда приходили все жаждавшие увидеть государя…

Сегодня площадь была забита всадниками. Из-за тесноты верховых, казалось, было еще больше. Мятежные дворяне перекликались между собой, палили в воздух из пистолей и нарочито громко смеялись. Может, кто поперву и робел, но, завидев пустое крыльцо, где не было не то что караульных, но и посконного холопа, ковырявшегося в носу, осмелели…

– Государь-батюшка, челом тебе бьем! – издевательски проорал Мичура Пашков – дюжий детина в новенькой епанче и высокой шапке. – Выдь к нам, к сирым да убогим!

Откуда-то выскочила маленькая собачонка. Ловко уворачиваясь от кованых копыт, выскочила на крыльцо и оттуда облаяла Пашкова.

– Вон защитница выискалась! – покатились дворяне со смеху.

– А может, наш государь собачонкой перекинулся?! – выкрикнул Пашков. – А ну-ка, государь Всея Руси, подь сюды… Не хочешь? А мы тебя так… – Над площадью разнесся душераздирающий визг, а Мичура горделиво взмахнул пикой, на конце которой крутилась еще живая собачонка… – Вот, с царем надобно так же! – стряхнул Пашков тельце под ноги коням. – Энтого – на пику, а самим – настоящего царя выбрать, нашего! Такого, чтобы по совести правил! А не будет по совести – мы его научим!

На переговоры с дворянством никто не выходил. Пашков, спрыгнув с коня, взошел на крыльцо и повернулся к воинству:

– Видали, народ православный?! Не хочет царь-батюшка своего личика показать, не уважает дворянство – соль земли русской! А ведь мы кровь свою в походах проливали, за государей русских живота не щадили!

Из собравшихся добрая половина успела послужить и первому Лжедмитрию, и второму, «погулять» по русской земле вместе с ляхами и литвинами, сразиться рядом с Трубецким в первом ополчении или вместе с Пожарским – во втором. А кто из «тушинцев» удивился бы, узнав, что рядом с ним потягивается в седле тот, кто вместе со Скопиным-Шуйским громил его «государя»? Обычное дело. Сегодня с теми, завтра – с этими.

Мичура Пашков, распаляясь от собственного крика, распахнул епанчу и стукнул себя кулаком в грудь:

– Братья! От великого государя Ивана Васильича повелось, что дворянство есть столп русской державы! Боярство только и глядит, чтобы государей предать! Мы же жизнь свою кладем! А какая нам от царя Данилы Мезецкого благодарность? Мы к нему на службу пришли, имений да добра лишившись, а он сразу в бой посылает! Пущай поместья нам даст!

Один из верховых гаркнул, перекрывая Пашкова:

– Верно речешь, Дмитрий! Чем мы хуже голытьбы, что на Двине воевала? Там и англичан-то было всего ничего! Небось ушицы похлебали да назад двинулись. А их сразу в лучшие дворяне записали! За что им такая честь?!

– Где царь?! Пущай Данила Мезецкий к нам выйдет! – орали верховые.

– Боится царь Данила народа русского! Прячется! – радостно заорал Пашков. – На хрена нам такой царь нужен?! Он же хуже Васьки Шуйского, хуже Лжедмитрия!

– А ну, двери ломай!

– Поглядим, куда царь от народа прячется!

Десяток дворян прямо с седел запрыгнули на крыльцо и принялись барабанить каблуками и кулаками в массивную дверь. Неожиданно створка подалась внутрь, а из глубины грянул пистолетный залп. Несколько человек упало, остальных ровно метлой смело, а дверь снова захлопнулась. Гомон перекрыл негромкий, но властный голос:

– Эй, служилые! Чего надобно?!

Служилые заоборачивались и увидели, что в переулке, до сих пор пустом, появился верховой, за спиной которого стояли шеренги стрельцов в одинаковых кафтанах темно-зеленого сукна, утвердившие стволы пищалей на бердыши.

Мичура Пашков, потерявший шапку, но не наглость, запрыгнул в седло. Узнав в верховом главного стрелецкого воеводу Никиту Еропкина, с трудом раздвигая товарищей, подъехал ближе:

– Мы, Микитка, с царем хотим говорить!

– Для кого – Микитка, а для тебя – Никита Афанасьевич, – спокойно сказал Еропкин. – Не упомню я, чтобы тебя государь к себе звал! А сам ты рылом не вышел, чтобы к царю в гости ходить. Коли челобитная – мне отдай да и ступай себе, куда велено было. Да и остальным тут нечего делать.

Обернувшись к примолкшим дворянам, словно желая заручиться поддержкой, Пашков скривился в ухмылке:

– А мы незваными пришли! Имеем право! Знать хотим, доколе нас в черном теле держать будут? Почему поместья не дают, что дворянству по праву службы положены?