Лиловый парик

Вы можете говорить, что хотите, и сделать из этого любые выводы, какие вам по нраву. Но Малл клянется, что юрист потряс в воздухе костлявыми кулаками, а потом просто выбежал из комнаты и с тех пор никогда не появлялся в округе, а Эксмура стали больше бояться как чародея, чем как лендлорда и мирового судью.

Доктор Малл сопровождал свой рассказ довольно театральными жестами и говорил с пылом, который показался мне по меньшей мере преувеличенным. Я вполне сознавал, что вся эта история могла быть выдумкой старого сплетника и хвастуна. Но прежде чем завершить эту часть повествования, должен признать, что я уже дважды нашел подтверждение его словам в других местах. У пожилого аптекаря в деревне я узнал, что однажды вечером к нему пришел человек в парадном костюме, назвавшийся Грином, и попросил наложить повязку на треугольную рану у него на лбу. А из судебных архивов и старых газет мне стало известно об угрозе судебного преследования герцога Эксмурского со стороны некоего Грина и о том, что иск по меньшей мере был принят к производству».

Мистер Натт из «Дейли реформер» написал несколько невразумительных слов поперек первой страницы рукописи, сделал несколько загадочных пометок на полях и обратился к мисс Барлоу тем же громким, монотонным голосом:

– Прошу вас напечатать письмо для мистера Финна.

Дорогой Финн!

Ваша статья пойдет, но мне пришлось немного изменить заголовок. Кроме того, наши читатели не потерпят в такой истории католического священника – не стоит забывать о мнении тех, кто живет в пригородах. Я сделал из него мистера Брауна, спиритуалиста.

Искренне ваш, Э. Натт

Через два дня этот энергичный и рассудительный газетный труженик рассматривал вторую часть истории мистера Финна о тайнах высшего общества, и его голубые глаза, казалось, все больше округлялись и вытаращивались. Текст начинался со следующих слов:

«Я сделал поразительное открытие. Готов признать, оно полностью отличается от всего, что я ожидал найти, но станет гораздо большим потрясением для читающей публики. Осмелюсь заявить, без всякого тщеславия, что слова, которые я сейчас пишу, будут читать по всей Европе, в Америке и заморских колониях. Между тем все, о чем я собираюсь рассказать, я услышал за тем же самым деревянным столом в яблоневом саду.

Своим открытием я обязан маленькому священнику Брауну; это поистине замечательный человек. Библиотекарь покинул нас, вероятно, устыдившись своей несдержанности, а может быть, беспокоясь за своего таинственного хозяина, который ушел в таком гневе. Так или иначе, он тяжкой поступью отправился вслед за герцогом и вскоре исчез среди деревьев. Отец Браун взял со стола лимон и со странным удовольствием стал разглядывать его.

– Какой чудесный цвет у лимона! – произнес он. – Вот что мне не нравится в герцогском парике: его цвет.

– Не понимаю вас, – признался я.

– Пожалуй, у него есть веская причина для того, чтобы прикрывать свои уши, как и у царя Мидаса, – продолжал священник с добродушной простотой, выглядевшей довольно легкомысленно в подобных обстоятельствах. – И я вполне понимаю, что изящнее прятать уши за волосами, чем прикрывать их бронзовыми пластинками или кожаными клапанами. Но если он выбрал волосы, то почему не сделал их похожими на волосы? В мире никогда не было волос такого цвета. Он похож на грозовую тучу в лучах заката. Почему он не позаботился о том, чтобы получше скрыть свое семейное проклятие, если так стыдится его? Хотите, я вам отвечу? Дело в том, что он не стыдится проклятия, а гордится им.

– Парик безобразный, а история отвратительная – чем же тут гордиться?

– Подумайте, как вы на самом деле относитесь к подобным вещам, – сказал этот любопытный маленький человек. – Я не предполагаю, что вы более впечатлительны или склонны к снобизму, чем все остальные, но разве у вас не возникает смутного ощущения, что настоящее родовое проклятие – совсем неплохая вещь? Не будет ли вам скорее приятно, чем стыдно, если наследник ужасного Глэмиса назовет вас своим другом? Или кто-нибудь из Байронов поведает вам и только вам историю злоключений своего рода? Не будьте слишком строги к аристократам, если их слабости оказываются не лучше наших и они находят удовольствие в том, чтобы гордиться собственными горестями.

– Клянусь Юпитером, вы правы! – вскричал я. – В роду моей матери была баньши[2], и мысль об этом часто утешала меня холодными вечерами.

– Вспомните, какой поток крови и яда излился из его уст с того самого момента, как вы упомянули о его предках, – продолжал он. – Зачем демонстрировать незнакомому человеку свою семейную кунсткамеру, если сам не гордишься ею? Он не скрывает свой парик, не скрывает родового проклятия и семейных преступлений, но…