Лимонный стол

Когда мне было тринадцать, в аптечке в ванной я обнаружил тюбик противозачаточного крема. Вопреки общему подозрению, что все от меня скрываемое скорее всего имеет отношение к похоти, я не сумел определить назначение этого помятого тюбика. Какая-то мазь от экземы, облысения, приближения пожилого возраста. Но затем надпись мелкими буковками, часть которых поистерлась, поставила меня в известность о том, чего я знать не хотел. Мои родители все еще занимались этим. Хуже того: когда они занимались этим, был шанс, что моя мама может забеременеть. А это было, ну, невообразимо. Мне было тринадцать, моей сестре — семнадцать. Может, тюбик был очень-очень старым. Я чуть-чуть на него нажал и пришел в отчаяние, когда он мягко промялся под моим большим пальцем. Я потрогал крышечку, и она повернулась с хорошо смазанной легкостью. Другая моя рука, видимо, снова нажала, потому мне в ладонь ляпнула липкая пакость. Только подумать, что моя мать делала это с собой, в чем бы «это» ни заключалось, поскольку, по всей вероятности, одним тюбиком набор не исчерпывался. Я понюхал бензиновый гель.

Что-то среднее между приемной врача и гаражом, подумал я. Омерзительно.

Случилось это больше тридцати лет назад. И всплыло в моей памяти только сегодня.

Я знаю моих родителей всю мою жизнь. Это может показаться утверждением очевидного, я понимаю. Разрешите мне пояснить. В детстве я ощущал себя любимым и оберегаемым и откликался нормально — верой в нерасторжимость родительских уз. Отрочество принесло обычную скуку и лжезрелость, но не больше, чем у всех прочих. Я покинул родной дом без малейшей травмы и никогда не прекращал общения надолго. Я обеспечил внуками — двумя, того и другого пола, чем компенсировал преданность моей сестры ее карьере. Позднее я вел ответственные разговоры с моими родителями — ну, с моей матерью — о реальностях старения и практичности бунгало. Я устроил званый завтрак в честь сороковой годовщины их свадьбы, осматривал дома гостиничного типа для престарелых, обсуждал их завещания. Мама даже сказала мне, как хотела бы распорядиться их прахом. Я должен буду отнести их урны на вершину берегового обрыва на острове Уайт, где, сделал я вывод, они впервые объяснились в любви друг к другу. Присутствующие должны будут предать их прах ветру и чайкам. Я даже поймал себя на мысли о том, что затем мне делать с пустыми урнами. Как-то не годится сбросить их с обрыва следом за прахом, или, наоборот, сберечь, чтобы хранить в них — ну, не знаю — сигары или шоколадное печенье, или елочные игрушки. И уж, конечно, никак нельзя засунуть их в мусорный бак на автостоянке, которую моя мать тоже обвела кружком на топографической карте. Она вручила карту мне, когда мой отец вышел из комнаты, а после иногда осведомлялась, храню ли я ее в надежном месте.

Знаю их, как видите. Всю мою жизнь.

Мою мать зовут Дороти Мэри Бишоп, а ее девичья фамилия была Хитчлен, и она рассталась с ней без всякого сожаления. Мой отец — Стэнли Джордж Бишоп. Она родилась в 1921 году, он — в 1920. Они росли на западе Центральных графств в разных их частях, Познакомились на острове Уайт, обосновались в одном из внешних сельских пригородов Лондона и удалились на покой у границы Эссекса и Суффолка. Их жизни были упорядочены. Во время войны моя мать работала в отделе землемера графства; мой отец служил в королевских военно-воздушных силах. Нет, он не был летчиком-истребителем или кем-то в том же духе; его таланты были административными. После войны он подвизался в органах местного самоуправления и со временем стал заместителем главного администратора. Ему нравилось говорить, что он отвечал за все, что мы принимали как само собой разумеющееся. Самое существенное и неоцененное: мой отец был ироничным человеком, и именно так он предпочитал представлять себя.