Лимонов

Кажется, что его новый знакомый вообще знает все на свете. Он философ, ему всего тридцать пять, но он – автор нескольких книг, и беседовать с ним – одно удовольствие. С Эдуардом они понимают друг друга с полуслова: один начинает фразу, а другой уже готов ее закончить. Они выпивают по рюмке в память о Костенко, а следующий тост предлагает Дугин – за барона Унгерна фон Штернберга. Эдуард в принципе не возражает, но он не знает, кто это. Дугин изображает удивление: «Вы не знаете, кто такой барон Унгерн?» На самом же деле он рад, как радуешься за того, кто еще не испытал удовольствия читать «Войну и мир». Он доволен еще и потому, что настала его очередь рассказывать, потому что Костенко – это хорошо, но у него в загашнике есть история покруче, история про супер-Костенко, и успех ей обеспечен.

В 1918 году барон Унгерн фон Штернберг, остзейский аристократ, ярый антибольшевик, желая присоединиться к Белому движению, дошел со своей дивизией до Монголии. Он прославился необыкновенным влиянием на людей, пренебрежением к опасности и жесткостью. Приняв буддизм, выбрал ту его версию, которая поощряет склонность к самым изощренным пыткам. У барона было худое, изможденное лицо, длинные тонкие усы, очень светлые глаза. Монгольские князья считали его сверхъестественным существом, и даже соратники по Белому движению в конце концов стали его опасаться. Он отошел от всех и, во главе своего эскадрона, углубился в монгольские степи: его отряд превратился в секту одержимых, живущую по собственным законам. Опьяненный властью и собственной свирепостью, барон в конце концов попал в руки к красным, которые его расстреляли. Я пересказываю историю очень кратко, Дугин же разливался соловьем. В фигуру, по своему масштабу сопоставимую с Агирре, героем Вернера Херцога, или с Куртцем из «Сердца тьмы» Джозефа Конрада, он – с неподражаемым искусством – вдохнул жизнь. Блестящий, яркий рассказ, отшлифованный и доведенный до совершенства, лившийся неторопливо, с паузами после эффектных пассажей и изысканными фиоритурами переливчатого голоса. Этот университетский профессор, кабинетный ученый и книжный человек оказался вдобавок и великолепным рассказчиком, восточным сказителем, способным околдовать аудиторию, и Эдуард, в принципе презирающий интеллигентов, внимал ему как завороженный. Ему бы очень хотелось, чтобы однажды кто-нибудь так же прекрасно пересказал и его жизнь.

В последующие дни они не расстаются: говорят и говорят взахлеб. Дугин, человек без комплексов, называет себя фашис том, но таких фашистов Эдуард еще не встречал. Из того, что он видел, под этой вывеской выступали либо парижские денди, начитавшиеся Дриё ля Рошеля и решившие, что быть фашистом – это самый крутой декаданс, либо такие персонажи, как Проханов: чтобы слушать его параноидальные речи, щедро сдобренные антисемитским юмором, надо делать над собой усилие. Эдуард не знал, что, помимо мелких претенциозных идиотов и крупных сволочей, существует еще одна разновидность фашистов. В молодости мне попадались подобные экземпляры: фашисты-интеллектуалы, хорошо образованные, но насмерть закомплексованные. Как правило, это горячечные юноши с землистым цветом лица, которые любят таскаться со своими большими портфелями по книжным лавкам, где торгуют эзотерикой, и обожают развивать мутные теории о рыцарях-храмовниках, о Евразии, об ордене розенкрейцеров. Часто они кончают тем, что принимают ислам. Дугина можно отнести к этой категории, хотя он вполне уверен в себе и вовсе не чахлый юноша, а, напротив, настоящий людоед. Высокого роста, с густой шевелюрой и бородой, ходит, как танцовщик, мелкими, легкими шажками, и при этом у него забавная манера балансировать на одной ноге, в то время как другая поднята для следующего шага. Дугин знает пятнадцать языков, все читал, умеет пить, у него искренний смех, этот человек-гора битком набит различными познаниями и чрезвычайно обаятелен. Бог свидетель, Эдуард не так легко поддается на чужое обаяние, но он восхищен этим человеком, который на полтора десятка лет моложе, и с восторгом присоединяется к его ближнему кругу.