Линия фронта

Потом ее стошнило… Пятясь, она медленно вышла из будки. Море было серым, как и вчера. И волны были с белыми грязными гребнями. Стреляли… Любаша вспомнила про автомат. Вернулась в будку. Немец лежал тихо, не шевелясь…

Она не могла оставаться в этой будке, не могла уйти назад к берегу, потому что это было бы отступлением. И она пошла вперед…

Ее ранило в саду, среди фруктовых деревьев. Снаряд вывернул из земли старую, кряжистую алычу, срезал тонкий, трехлетний персик. И Любашу тоже… Она лежала на мокрой земле, и сознание долго не покидало ее. И она понимала, что не сможет подняться.

А море было рядом, не больше чем в трехстах метрах. Оно шумело и грохотало, словно надеялось заглушить вой пуль, стоны людей, уханье снарядов.

7

Галя седьмой час не отходила от рации. Донесения, радиограммы в штаб базы и оттуда следовали одно за другим…

Раскалывалась голова, в ушах гудело, во рту была противная сухость.

— Да ты горишь. — Санинструктор, рябой, грузноватый мужчина, коснулся пальцами ее лба, заглянул в глаза. — Температура.

Куников сказал одному из матросов:

— Добейся! Пусть снимут радиста с катера. Это мой приказ.

Потом посмотрел на Галю и с жалостливой нежностью попросил:

— Милая ты моя, продержись еще полчасика.

Гале не понравился его тон. А может, ничего в том, как он произнес эти слова, обидного и не было, может, виновата лишь температура. Однако Галя раздраженно ответила:

— Не надо со мной так. Я не маленькая.

— Да ты не сердись, Галинка, — все тем же тоном продолжал командир десанта. — На вот вместо лекарства. Хлебни. — Куников протянул фляжку. — Коньяк. Школьного возраста…

От коньяка немного полегчало. Ушла усталость. И головная боль потеснилась в закоулки. Галя только что приняла радиограмму, когда в подвал вбежал старшина второй статьи Самородов.

— Там вашу подругу понесли, — сказал он. И добавил: — Любу.

Галя рывком сняла наушники, взглянула на командира.

Он кивнул: разрешаю.

Галя выскочила из подвала и побежала вдоль берега, не пригибаясь.

— Эй, вы! — кричал ей вслед Самородов. — Берег простреливается!

Раненые лежали за фундаментом разрушенного здания. Санитары, соблюдая очередность, клали их на носилки и несли на катер. Любаша лежала самой крайней. Лицо белое, ни кровинки.

Санитар сказал:

— Еще двух на катер можно.

— Возьмите ее, — взмолилась Галя.

— Очередь тута, — сказал санитар. — Порядок. Значит… тута здоровых нет.

Галя хотела поднять Любашу, но та тяжело застонала, и Галя поняла, что ей не донести раненую на руках и тем более не подняться на катер по шаткому узкому трапу.

Она подошла к пожилому санитару и, положив руку на плечо, сказала:

— Возьми ее… Она же девушка. Ей еще не исполнилось девятнадцати.

— Девушка, парень… Все одно — солдаты. Тута многим девятнадцать годов не исполнилось. Тута все молодые.

Лицо у пожилого санитара было безучастное, не лицо, а маска.

— Я прошу вас…

Галя уже не сдерживала слез.

Моряк, что сидел у стены, раненный в голову и в левую руку, вынул из кобуры пистолет и закричал надрывным голосом:

— Застрелю, падла! Клади на носилки девку! Слышишь?!

Подействовало!

Галя провожала носилки до самого катера. Спросила пожилого санитара:

— Куда ее?

— В ногу.

— Опасно?

— Нога есть нога. Какая тута опасность… Худо то, что она, видать, кровушки много потеряла. Ето худо…

Матросы с катера подхватили носилки. И они ушли вверх, зачернив небо. А потом хлестнула волна, катер накренился. Галя увидела палубу и матросов с носилками в руках. Они держали их бережно и стояли на ногах крепко.

Галя решила поблагодарить раненного в голову и в руку моряка. Он сидел на прежнем месте, откинувшись спиной на старый, потрескавшийся фундамент.

Наклонившись, Галя сказала:

— Большое вам спасибо. Она моя подруга. У нее парня в Туапсе убили. Зенитчика. Она за него мстить по…

Галя не кончила. Она поняла, что моряк мертв.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

— Сады зацветут завтра, — сказала баба Кочаниха.

Степка подумал, она шутит. Но ни улыбки, ни иронии не было на ее вспотевшем, покрытом порами лице. Прислонив к дереву лопату, черенок которой из-за долгого пользования блестел, как лакированный, она вытерла лицо широким застиранным фартуком. И добавила:

— Позорюй утром. Увидишь…

Ломти развороченной земли у ее ног, не очень темной, а сероватой, пахли теплой сыростью и молоком. Короткая, светло-зеленая трава островками была раскидана по саду. Они были самой разной формы, эти островки, и самых разных размеров.

— Слыхал? — сказала баба Кочаниха. Ей, кажется, надоело окапывать деревья. И она была рада, что Степка подошел к забору, изогнувшемуся, точно дуга, и завел этот пустой разговор. — Слыхал?.. — Она повторила, сделала паузу. Сощурилась.

— Не слыхал, — ответил он.

— Моему деду вчерашнего дня орден вручили. Красной Звезды.

— Хорошо. Орден Красной Звезды — хороший орден.

— Дед заслужил его.

— Честно заслужил. Дед смелый.

— Он шибко смелый, — сказала баба. — Ничегошеньки не боится. Особливо, если выпить надумает.

— Ему виднее. У него запросы… Он столько лет прожил, во всем разбирается.

— Сколько лет… Мудрость, Степан, в голове, а не в бороде.

— Я про это уже слышал.