Линия красоты

Ник так плохо соображал, что пошел было за ним в уборную — но маленькая смуглая служанка, открывшая ему дверь, с легким поклоном повела его наверх, и Ник, досадуя на собственную глупость, последовал за ней. Значит, думал он, Уани называет его эстетом. Значит, вот как он объяснил родителям…

Служанка провела его в розово-золотую мешанину кабинета.

— А, Ник… — сказал Уани, словно старик, припоминающий старого знакомого, и подошел, чтобы пожать ему руку. — Мартина давно о тебе спрашивала… — (Мартина сидела на диване: Ник подошел, поклонился, пожал руку и ей), — и познакомься, это моя мать.

Комната отражалась в огромном зеркале над камином: зеркало висело чуть под углом, отчего кабинет виделся в нем словно издалека. Чувствуя, что улыбка словно приклеилась к лицу, Ник неосторожно покосился на свое отражение — и тут же отвернулся. Моник Уради сообщила ему, что была на мессе в Вестминстерском соборе и только что вернулась, но, кажется, не расположена была поддерживать дальнейшую беседу.

— А это дядя Эмиль и мой кузен, малыш Антуан, — представил Уани, и только тут Ник заметил, что за спиной у него стоят еще двое.

Ник пожал руку дяде Эмилю: тот кашлянул и сказал: «Enchante»[6], и Ник тоже сказал: «Enchante». Обменялся он рукопожатием и с маленьким кузеном Уани; тот стоял, положив руку на голову малыша, а мальчик смотрел на него с нескрываемым обожанием. Какой милый мальчик, подумал Ник; и ведь знать не знает, что такое похмелье… от этой мысли у него даже слезы на глаза навернулись.

Еще в такси он принял решение пить только воду, однако, когда вошел Бертран и объявил: «А вот и напитки!» — взгляд Ника сам собой приклеился к «кровавой Мэри». Бертран величественным жестом указал на поднос с напитками на столике в дальнем конце кабинета, и тут же явился пожилой человек в черном костюме и с серебряным подносом и взялся за дело. Ник, еле живой от слабости, наблюдал за ними с полубредовым изумлением. Вот оно как, тупо думал он, стоит Бертрану махнуть рукой — и все, чего он хочет, исполняется, словно по волшебству… вот оно как.

А ему, пожалуй, лучше всего пристроиться вон в том уютном уголке дивана и подремать под плавные волны семейной беседы… У открытых окон колыхались легкие белые занавески. На балконе стояли два кипариса в огромных вазонах, а за ними открывался необъятный пейзаж. Туда, за окно, и уплыли сонные мысли Ника.

У малыша Антуана был автомобильчик с дистанционным пультом управления, красный «Феррари» с торчащей вверх антенной, и Уани подначивал мальчика направлять автомобиль в ножки столов и кресел в стиле Людовика Пятнадцатого. Ник наклонился вперед, смотрел, как беспорядочно носится по комнате маленький «Феррари», и даже поощрял его притворным оханьем, когда тот стукался о ножку стола или застревал под бюро. Он делал вид, что тоже увлечен игрой, но двое мальчишек — большой и маленький — его не замечали. Вот Уани выхватил у кузена пульт управления и сам начал устраивать столкновения на полной скорости. Бертран, стоя у окна, разговаривал с дядей Эмилем, и по тому, как пару раз твердело его лицо, Ник догадался, что дяде Эмилю этот разговор не совсем приятен. В зеркале над камином он видел их всех с удобного угла, словно актеров на сцене.

Родители Уани оба были люди примечательные. Бертран — невысокий, энергичный, очень хорош собой, похож на кинозвезду из старинных фильмов, Моник — породистая красавица с высоким черным шиньоном и бриллиантовой брошью на груди; обаяние иностранности сочеталось в ней с шиком шестидесятых. На Бертране был черный пиджак, двубортный, с квадратными плечами, с малиновым платочком, выглядывающим из кармана: челюсть у него тоже была квадратная, тверже и тяжелее, чем у Уани, но такой же орлиный нос, и над полной верхней губой — тоненькие черные усики. На ногах у него были легкие туфли без задников, с низким вырезом, на восточный манер. У Уани Ник тоже видел несколько пар таких туфель, с ребристой подошвой — «чтобы ходить по мрамору», объяснял Уани. Говорил Бертран веско, уверенно, с заметным акцентом, и его голос перекрывал все другие голоса в комнате.

Мартина сидела на другом конце дивана, рядом с Моник; у Ника создалось впечатление, что это ее привычное место. Пока мужчины вокруг хмурились, гремели и водили «Феррари», женщины приглушенно, словно две заговорщицы, беседовали по-французски. Ник слабо улыбнулся в их сторону. Мартина, снова в чем-то длинном и тяжелом, напоминала бедную родственницу, приживалку, много лет ожидающую наследства. Казалось, она робеет заговорить с Ником — о причинах этого он мог только догадываться. Уани уверял, что она давно о нем спрашивала, но, возможно, это была с его стороны лишь вежливость или благое пожелание — ему частенько случалось путать свои желания с действительностью. Однако Ник чувствовал, что Мартина не так уж проста. Минуту или две спустя она передвинула к нему на низком столике тарелку с оливками и спросила:

— А вы как поживаете?