Лёнькин букварь

Под поветьем свистит ветер. Зла зима. Не выходил бы из тепла, сидел бы с мужиками, слушал бы их деловые разговоры, шутки, но надо в школу. Мы с братом ушли бы и пешком — приходилось ходить — а на лошади и зима не зима.

Дед Алексан даёт нам Буланку, поручает её Мишке, потому что знает, что он не загробит лошадь, у него к лошадям больше любви и заботы, чем у других.

— Смотри, малый, — предупреждает дед Алексан, — она жеребая. Если что — с тебя будет спрос.

— Дед, она раскованная, — говорит Мишка. — Зачем мне зря отвечать за такую.

— Кованые корм пойдут возить. Вон Захаров мерин. Берите его.

Мерин тоже не подкован, но он не жеребый, с ним ничего не будет. На нём, конечно, не разъедешься, стар он, да ехать надо. Сбрую дед выдаёт свою, конюховскую. Обрать пеньковая, хомут без шлеи. Седёлки нет вовсе. Начинаются протесты.

— Дед, да ты что нам дал? Где шлея, седёлка с чересседельником? Мало того, что мерин не кован, ещё и сбруя не вся.

— Не по горам кататься. Шагом будете ехать. Увижу палку — лошади больше не получите.

Ребята толкаются, шепчутся, перемигиваются. Один отходит, удаляется к воротам и тихо выбирается за ворота, пока дед ведёт дипломатическую войну с оставшимися школьниками. И вот подвода готова. В сани брошено сена больше отпущенного. За конюшней ушедший раньше бросает в сани седёлку, чересседельник. Отъезжаем от конюшни, дозапрягаем лошадь, рассаживаемся спиной к ветру — и в путь. Ребята не перестают ругать деда Алексана за жадность. Лошадь не выпросить — как будто они его, не колхозные.

За деревней начинается пихание с саней. То один, то второй летят в снег и гонятся за санями. Хорошо, что не разогнать мерина, а то упарился бы с такими шуточками.

Наступит оттепель, снова пешком. Лошадь дед дал бы. На собрании постановили выделить нам полностью подводу до самой весны, но нам самим бывает неохота с ней возиться. То ли дело пешком. В лицо дует тёплый ветерок. Потянешь носом воздух — пахнет весной. И вдруг в кого-нибудь летит снежок да второй. И пойдёт война. Разбиваемся на две партии — и сколько до школы влепится в тебя снежков, сколько ты пустишь без промаха! Выйдешь из дому укутанным, а к школе подходишь расхристанным: шапка сбита задом наперёд, шуба расстёгнута, вязанки в сумке, платок с шеи в кармане, лицо красное, огнём горит.

А вот и весенний снег. Там, где был наст, блестит на солнце серая снеговая плёночка. Тронешь её ногой, она и осядет, расколется, это похоже на тонкий ледок на мелких вымерзших лужах. Снег стал крупкой, тяжёлой и колючей. По такому снегу не пустишься напрямик, только по тропинке ходи. Ступишь на снег — глубоко тонет нога, снег набивается в лапти, липнет крупинками к ряднушкам и тает. С каждым солнечным днём темнее и темнее становится снег, уменьшается, вытаивают из него палочки, полынки, дубовая листва, комья и кочки. В низинах снег становится жёлтым. Под снегом скапливается полая вода. В такой снег уже не ступишь, не подходи близко, если не хочешь промокнуть.

Можно ещё и ещё рассказывать о снеге. Кажется, что он весь и всегда одинаков, но так может считать только тот, кто видит его из окна, не ходил по нему изо дня в день от первого до последнего снегопада.

ПАМЯТНИК

Однажды в выходной день я сидел за столом и из соломинок, нарезанных длиной со спичку, сооружал высокую башню. Брат ходил по избе, учил стихотворение. Он написал его на двух листках, приколол листки на стенку и на дверь и, заложив руки за спину, высоко задрав голову, закрывая и открывая глаза, ходил взад и вперёд и мурлыкал себе под нос.

Походив и помурлыкав, он вдруг заговорил:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,К нему не зарастёт народная тропа…

Я рассмеялся. Памятник он себе воздвигнул, как будто он полководец или вождь какой. Брат шагнул к столу и дунул на мою соломенную башню. Башня рухнула, и соломинки раскатились по столу, упали под стол.

— Ты чего дуешь? Я тебя трогал? — заныл я. — Расскажу отцу — он тебе даст…

Брат не обратил внимания на мои слова, продолжал ходить по избе и произносил во всеуслышание:

Вознёсся выше он главою непокорнойАлександрийского столпа.

Я сгрёб в кучку соломинки и полез за скатившимися под стол. Брат задрал выше голову, словно стих был написан на потолке, стал читать ещё громче:

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире

Мой прах переживёт и тленья убежит —И славен буду я, доколь в подлунном миреЖив будет хоть один пиит.

Если бы у меня не было своего серьёзного занятия — я должен был построить соломенную башню, — я посмеялся бы над бредом брата: «заветная лира», «прах», «тленья», «пиит». Правильно прочитать не смог.

Собрав соломинки, я взглянул на кошачью черепушку, в которой лежала варёная картофелина, вынул её и катнул на проход, когда брат шагал от двери к стене, оглашая избу новыми словами: