Лёнькин букварь

Лёнька запустил под крышу палку. С шумом, хлопаньем и писком из лиственного подрешетника выпорхнули круглые, пушистые птицы и перелетели во второе крыло риги.

— Тьфу ж ты! — плюнул дед, отряхивая голову от сыпанувшегося сверху мусора. — Сычи ночные. А где ж она-то?

Она появилась из тёмного левого крыла. Я, как мне показалось, первый заметил её, схватил деда за подол рубахи.

— Вон, она, вон, — шепнул я.

Свинка прихрюкнула и метнулась из риги между глубокими ямами, где когда-то, как мне рассказал отец, обжигали кирпич.

— Перехватывай её, — крикнул дед. — Опять скроется, чтоб ей…

Свинка уже скатилась на луг и семенила по луговой дороге к Орешнику. Мы выбрались с бугра, заросшего татарками, на её след и пустились снова в погоню. Дед направился горой к саду, подталкивая нас рукой вперёд.

— Лёнь, а чей это дед? — крикнул мой двоюродный братец.

Я замедлил бег, оглянулся. Правда, а чей же этот дед? Может, он тоже колдун, помогает нас заманивать подальше от деревни?

— Не знаю, чей он, — ответил я на бегу.

— А вон дед Андрей у сада, — показал Лёнька. — Он тоже нам машет.

— Тогда побежим. Она в провальную яму хочет спрятаться. Дуем наперерез, — прокричал я.

— Не догоним всё равно её. Пойдём шагом, — сказал Лёнька.

— Эх ты, не догоним! — ответил я. — Испугался, вот что.

Я пустился со всех ног и увидал свинку на бугре. Она свернула от провальной ямы к озерку под садом и скрылась из виду. Я вскарабкался по её следу. Озерко поблёскивало чистой водой. Из камышочков с моей стороны выплыла серая уточка и направилась, рассекая воду, к другому берегу. Я сразу вспомнил про Кощея Бессмертного. Его смерть хранилась в утином яйце. Вот и свинка-колдунья обратилась в утку. Но с уткой, мне казалось, справиться я смогу легче, у неё нет клыков. Я скатился к камышовому берегу, стянул рубаху со штанами, чтобы броситься в воду.

Утка, когда я выглянул из-за камышей, всходила, переваливаясь с боку на бок, к канаве сада, откуда сочилась вода к озерку. И лишь она скрылась, я метнулся по берегу, на четвереньках, по-козлиному, пробежал склон. Тут росла осока. Я шумнул палкой по осоке, с оглушительным пугающим кряканьем из-под палки взлетела утка, обдала меня перьевым затхлым запахом, зацепив крылом лицо, улетела в сторону Орешника, где был лошадиный погост. Теперь не было сомнений, что свинка была колдуньей.

Деды и Лёнька шли к озерку. Увидев меня, чужой дед заспешил. Подойдя, он спросил:

— Словил нечистую силу?

— Не, — ответил я. — Она фырр — и улетела.

— Да ты что говоришь? — удивился дед.

— Она уткой оборотилась, а потом фырр…

— Да не может быть, — возразил дед. — Как это поросёнок в утку обратится? Такого не бывало ещё.

— Она же колдунья.

— Хуже колдуньи, — согласился дед. — Она меня второй день водит. Только улететь ей не на чем. Где она бежала-то? Покажи мне, — попросил дед.

Я повёл его на след и увидал вдруг скачущей, прыгающей у камышей мою рубаху. Не успел я ничего сказать деду, как он кубарем полетел к озерку, подмял мою рубаху и запричитал:

— Словил-таки, словил! Ай да молодец!

Он запихал прыгучую рубаху в мешок, потряс её и вынул. В мешке завизжал поросёнок. Я стоял, не двигаясь с места. Дед поднёс мне одежду, сказал:

— Спас ты меня, внучек. Мне она не далась бы. Ты чей хоть будешь-то? У меня с собой ничего нет, а я тебе гостинец потом пришлю.

Подошли дед Андрей и Лёнька. Чужой дед заговорил:

— Андрей Палыч, чей мальчик-то будет? Спас он меня, а назваться стесняется.

— Данила сынишка. Младшой.

Я надевал рубаху, выпачканную в озёрный ил, не слыша почти слов и не веря, что гонялись мы за настоящим поросёнком. Лёнька рассказал мне потом, что дед этот из Коробочки. Купил он в Глотове свинку-остарка, незадашливую, нёс её, а она от него в саду сбежала, пока он разговаривал с дедом Андреем.

— А мы гнались не за его поросёнком, — сказал я. — Всё понятно теперь. Эта была настоящая колдунья. Она улетела уткой на лошадиный погост. А дедова свинка спала у озерка. Да. Она проснулась, когда я побежал за колдуньей, и залезла в мою рубаху. Вот!

В деревне ребята окружили нас и слушали, как мы гонялись за колдуньей и как я чуть было её не поймал. А вечером я лёг спать с отцом в сенях, потому что Мишка сказал мне, что он опять оставит меня одного. Я боялся, что колдунья вернётся и отомстит мне за преследования. И только к осени я забыл о колдунье, а когда дед принёс мне ведро дуль (так у нас называли груши), а Мишка рассказал, что в канаве у сада, над озерком, он с ребятами нашёл утиный выводок, то я, хотя и не с охотой, согласился, что колдуньи не было, что это так всё сладилось, всё настоящее превратилось в сказку.

Деда из Коробочки звали Пахомом. Мать спросила у него о свинке, растёт ли она.

— Двинулась в рост, — рассказал дед. — Долго порывалась в бега, хоть решай её, да ветинар леченье провёл, остепенилась, вес стала набирать. Вырастет, сала не премину занести. В долгу за доброе дело не останусь.

ЛЕТО ПРОШЛО