Лисы мастерских

Все его десятки выставок по жанру – заезженная песня на один банальный мотив «Широка страна моя родная». Благо, изобильная держава не скупится на материал, а сам мотив и его вариации не надоедают, если подаются кистью мастера. Посетители тоже однотипны – подчеркнуто праздная с претензией на интеллектуальный шик модная публика разного развеса.

При всем этом юные выставки уверенно в плюс отличались от зрелых: полотна манили разнообразными сюжетами и неповторимой свежестью нового слова, а в толпе посетителей не господствовала много раз перетянутая кожа, встречалась и свежая. Выставки эти не перерастали в события, но события на них происходили постоянно.

Первая выставка открылась в Поливановской гимназии на Пречистинке, 32, этом «известном масонском звене», – по словам одного из ее знаменитых питомцев. Дом Охотникова много раз менял хозяев. В тот день, когда пешком от Кропоткинской Лёша в огромном мешке припер сюда свои работы, здесь мирно соседствовали детские художественная и музыкальная школы и мастерские. Истертый мраморный пол, по которому прыщавыми юнцами шаркали Волошин, Белый, Алёхин, Брюсов, Лопатин и иные столпы русской культуры, на шаги нынешних посетителей пренебрежительно молчал.

Все отклики чванливого, притаившегося в забытьи дома, под потолками которого даже Лев Толстой терпеливо ждал педагогов, взял на себя юркий старичок-распорядитель в мышиных тонах ветхого костюма неопределенного кроя. Неизвестно, кем он был по должности и роду занятий: ночным сторожем или дежурным вахтером, поломойкой или помощником педагога, штатным багетчиком или комендантом, дворником или привидением. Но мнилось, что он давно перешагнул столетний порог, при этом ни разу не покинув стен здания.

Лихорадочная суетливость помогала ему не рассыпаться в прах. Постоянным движением он создавал поле притяжения для ветхих частиц тела. Остановка грозила тем, что их тут же притянут другие предметы и старичок растворится в поле и потолке. Ничего не спрашивая у Алексея, он повел его за собой, на мгновения задерживался, тыкал пальцем в стену и без комментариев спешил дальше, как только Лёша доставал очередное полотно.

Так за каких-то десять минут экспозицию удачно решили, хотя до этого старичок полотен не видел и, в какой последовательности они составлены в мешке, не знал. По всему, он был способен на большее, чем простые люди. Также безмолвно он помог закрепить картины на шнуры, еще раз резво обежал всю выставку, удовлетворенно кивнул и растворился в свободном простенке. А Лёша пошагал в знаменитый институт на Волхонке к своему другу.

На выходе мимо него едва слышно прошелестел странный мерцающий силуэт. Высокий худой мужчина в серо-зеленом плаще до середины икр и надвинутой на глаза широкополой шляпе, которая полностью закрывала лицо. Сквозь тень шляпы проступал выразительный нос. Под ним угадывались губы в обрамлении густой, окладистой, длинной бороды с легкой проседью. Невесомость фигуры и отсутствие лица размывали вопрос о возрасте. Клетчатый шарф определенности не добавлял.

Лёша повернул голову и с удивлением отметил, что силуэт, не снимая шляпы, растворился в том же самом простенке, в котором минуту назад бесследно исчез расторопный старичок-распорядитель.

Открытие пришлось на мягкий весенний вечер. Из недр стен и перекрытий звучала музыка. Несколько работ висело на первом этаже. Затем по стенам двух лестничных пролетов и во втором этаже. Из-за этого зрители напоминали ватагу свадебных гостей, которые шарахаются между этажами жилого дома вслед за молодоженами. Руководил шараханьем все тот же юркий мышиный старичок, к которому прилепились три бородатых педагога художественной школы. Они сурово мотали головами, насупленно морщились и говорили так тихо, что бороды полностью глушили звук слов.

Впрочем, никто, кроме Алексея, к их шепоту не прислушивался. Все просто ловили беззаботную радость бытия, которую дарили им полотна, и невольно удивлялись тому, как эти чванливые стены позволили, чтобы на их сумрачном фоне играли детски глубокими красками гармоничные настроения полного дыхания жизни.

Всеми своими лицевыми мускулами и зубами старалась разделить общий восторг гражданка Швейцарии Франциска Штюк. В искусстве она понимала меньше живущего в сапожной мастерской таракана, но именно поэтому тянулась к нему своими хилыми ручками в нитяных браслетах, шитых бисером. Искусство брезгливо отстранялось, но она с педантизмом тюремной ключницы продолжала попытки.

Эта худенькая неопределенных лет старушка без макияжа и собственного выражения лица едва перешагнула тридцатилетний рубеж. Больше всего боялась вопроса, как в Швейцарии называют швейцаров. Уже много лет в России она искала мужа – обязательно писателя или художника. Увы, тогда прицельная охота приносила мало результатов. От нее только что ускользнул Юрий Николаев – художник-абстракционист, который искренне считал, что для настоящего живописца образование – вред, махал кистью во все стороны и уже намахал себе квартиру в Германии.