Литература как жизнь. Том II

Нечего Бахтину было ответить и на прежнюю самаринскую критику его рассуждений по поводу Рабле и карнавала. Бахтин – не признающий необходимости свести концы с концами, но все-таки настаивающий на своём, антиномианец, характерное явление своего времени, когда человеческая мысль как бы выбилась из сил, и все пустились на измышления, следуя Бозанкету. Бернард Бозанкет, философ из Оксфорда, оказал одно из тех вездесущих влияний, которые, если их не испытать, то невозможно запротоколировать. Не находя в книжных источниках соответствующих указаний, я спросил у английского философа: «Откуда идёт эта нелюбовь к фактам и прихотливая непоследовательность?». «Это всё Бозанкет», – не без яда ответил мыслитель из Кембриджа[107].

Стремление вопреки фактам провести некую идею, чтобы доказать недоказуемое, выдумывание вместо думанья, измышления, а не мысли стало повальным после того, как под бременем фактов пришли к идейному бессилию. Следуя фактам, ничего нельзя было доказать. И пошли ломить напролом поверх фактов, иногда сталкиваясь друг с другом, как это произошло между Бахтиным и формалистами, те были в обиде на самих себя за так и не разработанную, в силу её несостоятельности, теорию литературной эволюции, и на Бахтина, который считал их в отношении к творчеству чужими. На основании своих бесед с Бахтиным Сергей Бочаров утверждает: «Он полностью сознавал, в какое время жил». Дальше Сергей выражает несогласие с нашим университетским преподавателем из младшего поколения профессуры, Владимиром Николаевичем Турбиным, который тоже на основании разговоров с Бахтиным полагал, будто тот «простил системе» и повёл «диалог с ОГПУ, а позднее с КГБ». Сергей находит, что В. Н. «неточен» и добавляет от себя: «В своих суждениях об этих инстанциях Бахтин был безжалостен. Безжалостен он был в суждениях об эпохе и о своём месте в эпохе». Турбина, как и Вадима, уже нет, не стало Сергея, некому разъяснить, что значит «безжалостен [в суждениях] о своём собственном месте в пределах эпохи?».

Время

в устах и трудах Бахтина произвело на меня магическое впечатление, тем более сильное, что источников суждений Бахтина я не знал, и мне казалось – это тонко подметил и точно сказал – кто же ещё? Бахтин! Теперь я мог бы указать источники: он использовал и развивал идеи предшественников, всё того же Бозанкета, но ни один из его предшественников не пережил

такого времени и в такой мере,

как он, что придавало суждениям Бахтина особый вес и окраску. Как ни были хороши некоторые наши профессора, энциклопедически образованный Самарин или же пламенный Турбин, но слушая и читая Бахтина, стал я понимать и даже не понимать – чувствовать: время, в которое мы живём, есть та же самая история, о которой мы читаем в учебниках, и, стало быть, о своём времени надо стараться судить как хотели бы мы судить о любой другой эпохе из прошлого. А как хотели бы мы судить о прошлом? С наивозможной полнотой. И вот полнота представлений о времени, в которое ему выпало жить, привела Бахтина к безжалостному суду над собой.

«Последние годы жизни Бахтина – время его возрождения и растущей славы».

Энциклопедия современной литературной теории. Под ред. Ирены Макарик, Издательство Университета Торонто, 1993.

Итоги влияния Бахтина собирались подвести в Америке. Инициатива исходила от Общества по изучению проблем повествования, членом которого я стал, получив в Адельфи стипендию Олина и курс «Поэтика повествования». Но Вадим в то время уже начал вздымать святоотеческую хоругвь, делая это с вулканической энергией, безграничным энтузиазмом и талантливостью, которую не отрицали даже его оппоненты.