Литературная классика в соблазне экранизаций. Столетие перевоплощений

Экранизация «Белых ночей», снятая И. Пырьевым[113] всего на два года позже итальянского фильма, начинается грустно и горестно: постаревший и подурневший Мечтатель (Олег Стриженов), вместе с графином водки и граненым стаканом (водка будет выпита почти вся к концу картины) сидит один в той самой комнате, в которой жил смолоду, и перебирает воспоминания. Его самые мрачные предчувствия сбылись. «Передо мною мелькнула так неприветно и грустно вся перспектива моего будущего, и я увидел себя таким, как я теперь, ровно через пятнадцать лет, постаревшим, в той же комнате, так же одиноким»

[114]. В повести Достоевского Мечтателю 26 лет (ровно столько, сколько было автору, когда он сочинял повесть); если прибавить пятнадцать, это будет всего навсего сорок один год. В эпилоге картины Мечтателю можно дать все шестьдесят, так сильно потрепала его жизнь, одиночество и, быть может, графин со стаканом. Когда-то он где-то служил, занимал какую-то крохотную должность, получал скудное жалованье, ожидал давно обещанных наградных, по крайней мере, строил на них свое с Настенькой эфемерное благополучие. Настенька (Людмила Марченко), когда потеряла надежду, что Жилец, ее «бывший» возлюбленный, вернется к ней, звала Мечтателя переехать к ним с бабушкой в мезонин.

О Жильце (Анатолий Федоринов) по картине Пырьева можно судить чуть больше, чем по картине Висконти. Высокий, в очках, ученого склада молодой человек (такими позже будут изображать разночинцев), далеко не так хорош собой, как Жан Маре, не так инфернален и загадочен. Полная этажерка книг в его комнате, среди них – большой англо-русский словарь, который без спросу Настенька утаскивает с полки, думая, что это роман. Жилец шифруется и молчит; неизвестен его статус по возвращении; зрителю так же, как и читателю, так и не удается узнать, с чем он вернулся из своего таинственного вояжа. «Ну почему он не такой, как вы! Вы лучше его, – говорит Настенька Мечтателю. – Почему самый лучший человек всегда что-то таит от другого? Почему не сказать все прямо?»

Кажется, Жилец из мансарды в Ливорно, в сдержанном, но чрезвычайно выразительном исполнении Жана Маре, более чем какой-либо другой исполнитель этой таинственной роли, проливает свет на загадку любовной горячки девушки: рядом с ней несколько ночей находится милый, добрый, понятный, простой, любящий, верный человек, а любит она все-таки другого, непонятного, от которого неизвестно, чего и ждать. И в самом деле: только итальянский фильм заставляет пристальней всмотреться в Жильца повести и увидеть его весьма расплывчатое, нетвердое обещание будущей встречи: «Мы будем счастливы. Теперь же невозможно, я не могу, я не вправе хоть что-нибудь обещать. Но, повторяю, если через год это не сделается, то хоть когда-нибудь непременно будет; разумеется – в том случае, если вы не предпочтете мне другого, потому что связывать вас каким-нибудь словом я не могу и не смею»

[115].

Слишком много условий. Слишком ненадежно, слишком хлипко это когда-нибудь

… Особенно в свете того, что Жилец потребовал от Настеньки ничего не сообщать о его обещании бабушке. А прежде уговаривал девушку поехать с ним в театр потихоньку от старушки. Но Настенька про это «когда-нибудь» как будто и не помнит…

Но можно посмотреть на вещи и глазами Жильца: что было ему делать с Настенькой, когда она ночью, как только бабушка уснула, пришла к нему в комнату, что называется, «с вещами», «положила свой узелок к нему на постель, сама села подле, закрылась руками и заплакала в три ручья. Он, кажется, мигом все понял…»[116]

Еще бы не понять. Это был поступок даже не Татьяны Лариной (не зря Жилец давал ей читать Пушкина). Та всего только написала Онегину признание в любви. А семнадцатилетняя Настенька готова была убежать со своим безымянным Онегиным куда глаза глядят. «Мы долго говорили, но я наконец пришла в исступление, сказала, что не могу жить у бабушки, что убегу от нее, что не хочу, чтоб меня булавкой пришпиливали, и что я, как он хочет, поеду с ним в Москву, потому что без него жить не могу. И стыд, и любовь, и гордость – все разом говорило во мне, и я чуть не в судорогах упала на постель. Я так боялась отказа!»[117]