Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

Вспомните, как в средствах массовой информации употребляется — в связи с литературой — словечко забытый. Чаще всего это происходит так: какой-нибудь журналист вдруг случайно наталкивается на имя умершего писателя, о котором он никогда не слышал, и, не долго думая, поясняет, что речь идет о «ныне забытом» авторе.

Ныне забытый — это формула, за которой много чего стоит. С одной стороны, она освобождает того, кто ее использует, от необходимости приложить усилия и познакомиться-таки с неизвестным ему автором. Это «избавительный» аспект формулы, потворствующий человеческой лени. С другой стороны, такая формула безапелляционно предполагает, что будто бы в сфере литературы имеется определенная совокупность произведений, которые пользуются всеобщей известностью. Все то, что к этой совокупности не относится, ныне забыто,

а потому, дескать, и в дальнейшем не должно никого интересовать. Если же оно все-таки где-то вынырнет, его нужно попросту смахнуть со стола. Недавно в одной авторитетной газете я прочитал, что произведения Генриха Бёлля ныне забыты. Это заявление, сделанное сухим деловым тоном, равносильно смертному приговору. Вместо того чтобы задаться интересным вопросом, как люди воспринимают и оценивают одного из нобелевских лауреатов через двадцать пять лет после его смерти, этого писателя, вместе со всеми созданными им произведениями, сталкивают в Ничто. Никто даже не задумывается, что выражение «ныне забытый», по сути, противоречит себе же. Потому что о писателе, который действительно забыт, никто таких слов не скажет.

Часто тот же диагноз проецируется в прошлое, с такой же небрежностью. Например, некоторое время назад писали, что будто бы Вильгельм Телль — пока Шиллер не сочинил о нем пьесу — был в Швейцарии совершенно забыт. А что только культ упомянутого деятельного героя (процветавший в Швейцарии на протяжении всего XVIII века и особенно в годы Французской революции) сделал фигуру Телля привлекательной для Шиллера — об этом, конечно, предпочли умолчать. Другой, более близкий нам пример: расхожее представление, согласно которому Роберт Вальзер к моменту своей смерти в 1956 году был совершенно забыт, а заново его открыли только в семидесятые годы. На самом деле критик Макс Рихнер еще в некрологе Вальзеру упомянул о готовящемся издании полного собрания вальзеровских сочинений и завершил свое сообщение замечательной фразой: благодаря такому изданию «уникальность этого поэта (иначе, чем мы, витающего в облаках и иначе, чем мы, бодрствующего) впервые станет вполне зримой, то есть зримой настолько, насколько она этого заслуживает, — тогда как мы пока этого не заслуживаем, нам только предстоит это заслужить». А Вернер Вебер, коллега Рихнера, в эссе по поводу смерти Вальзера говорил о современности этого писателя, пояснив, что современность заключается в самом мотиве бесцельного хождения: «Совершая свой чудесный круговой обход, Вальзер посещает и обозревает наш мир, не задумываясь о его конечной цели и происхождении, с бережностью на грани изысканности; <…> и чем точнее и подробнее Вальзер изображает и именует то или иное место, тем больше это место растворяется в безграничном Универсуме. Вальзер — поэт нарушенной перспективы». На двух самых ярких литературных критиков, которые были в тогдашней Швейцарии, произведения Вальзера произвели настолько сильное впечатление, что они почувствовали чуть ли не невозможность сформулировать это впечатление средствами языка — и все-таки оба публично взялись за такую задачу. Разве так пишут о забытом писателе?

Ныне забытый

/ тогда уже забытый — в такого рода выражениях всегда чувствуется излишняя самоуверенность говорящего. Кто ими пользуется, словно претендует на то, что уровень его знаний — общая для всех норма. Поэтому на эти формулировки стоит обратить внимание. Не для того, чтобы вступить в дешевую журналистскую перепалку, но чтобы разобраться в вопросе, что вообще означают понятия памяти и забвения применительно к сфере литературы.