Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

За лафатеровским безумием скрывается одно,

характерное для той эпохи чувство: уверенность, что человечество стоит на пороге новой научной эры. Действительно, в годы жизни Лафатера совершалось огромное количество прорывов в сфере естественнонаучных дисциплин. Современная химия устраняла последние остатки алхимического мышления. Воздух и вода были признаны сложносоставными веществами, что положило конец учению о четырех первостихиях. После открытия водорода в воздух взлетели первые «аэростатические машины» — аэростаты. Не только физики и химики надеялись на новые, необозримые в своих последствиях открытия, сопряженные с электричеством, но и психологи, и специалисты в области общей антропологии верили, что электричество окажется давно искомым связующим звеном между телом и духом. Ученые понимали, что они уже ступили на путь, ведущий к физике физических процессов. Месмер[152]

объявил о существовании «силы притяжения и отталкивания человеческих душ» (параллельной физической магнетической силе) и обещал, что скоро можно будет лечить все болезни, управляя магнетическими потоками. Представления, которые еще и сегодня встречаются в сотнях пара-медицинских теорий — например, что болезнь возникает из-за застопоривания невидимых потоков и что исцеления можно добиться, если одаренный целитель вновь приведет эти потоки в движение, — пропагандировались в европейском месмеризме как надежные знания, и Лафатер (что в этом удивительного?) тоже с воодушевлением способствовал распространению таких идей. Он сам начал заниматься магнетизмом и сразу сумел вылечить собственную жену. Насколько тесно, по его мнению, развитие магнетизма переплеталось с движениями в других научных областях, показывает одна фраза из его сочинения в защиту теории межличностного магнетизма: «Сотни неудачных минерально-магнетических, электрических, аэростатических опытов не перечеркнут даже одного-единственного вполне завершенного, вполне позитивного факта, который с несомненностью доказывает силу магнита, силу электричества и особые свойства разреженного воздуха. Та же логика применима и к магнетизму».

Лафатер разделяет триумфальное ощущение своей эпохи: что человечество стоит на пороге неслыханных открытий. Это ощущение правдиво. Пройдет несколько десятилетий, и в сфере естественных наук будут сделаны открытия, которые перевернут прежние представления. Кое-какие предсказания окажутся обманчивыми, но по большому счету они сбудутся. Освоение электричества действительно изменит мир, хотя «физика человеческих душ», на которую возлагалось столько надежд, так и останется маячащей вдалеке туманной дымкой. Лафатер тоже обманывается в каких-то частностях, в том, что его физиогномика обретет мировую значимость, однако в целом его ожидания оправдаются. Он сравнивает себя с Колумбом: «Колумб — это мой человек. Может, поэтому у нас с ним похожее строение лиц?» Защищая свою науку, Лафатер то и дело ссылается на грядущее: «Наступит время, когда любой ребенок будет надо мной смеяться, потому что мне приходилось доказывать такие очевидные вещи». И без стеснения перефразирует слова «Первого послания Коринфянам» о земном и потустороннем познании (применительно к своей работе, то есть придавая им светский смысл): «Пока что это лепет младенца — то, что я пишу! <…> Теперь мы видим великолепие человека как бы сквозь тусклое стекло — а вскоре увидим лицом к лицу, — теперь знаю я отчасти, а тогда познаю полностью»[153]

.

Отстал ли Лафатер, создатель культа целостного познания в момент экстаза, от науки своего времени или, напротив, опередил эту науку, предвосхитив мысль о всеединстве, которую позже будут разрабатывать романтики и три знаменитых выпускника Тюбингенского теологического института[154]

, — кто решится ответить на такой вопрос? Лафатер засвидетельствовал глубокий кризис Просвещения: был его симптомом, а сам считал себя целительным средством. Да и мог ли он ощущать себя иначе, если весь мир возносил ему благодарственную хвалу! Достаточно взглянуть на портрет Лафатера — титульную гравюру в великолепном французском издании его сочинений 1806 года, — чтобы понять, каким он представлялся современникам: благородная голова, на которую будто падает отблеск горнего света, а нос лишь совсем чуть-чуть напоминает клюв журавля, с которым однажды сравнил Лафатера старый Гёте.

КАКИМ БЫЛ НЕПРИКРАШЕННЫЙ ГОТХЕЛЬФ

«Им нужно открыть глаза…»